Везет же мне на вежливых милиционеров! Подземный переход, оказывается, принадлежит Торговому центру. Ходит здесь, оказывается, элитная публика. Депутаты государственной думы, оказывается, достали милицию окончательно – жалуются и жалуются, и зачем ему, вежливому интеллигентному сержанту, эти проблемы? Меня, оказывается, имеют полное право препроводить в отделение и вообще гитару реквизировать, потому как (взгляд в приоткрытую сумку) - вот она, индивидуальная предпринимательская деятельность, на дне сумки блестит белыми и желтыми монетками. Так что, предлагается разойтись мирно. Я совсем не против мирно разойтись, но здесь так хорошо поется, здесь меня так хорошо слышится, в отличие от Арбата, и мне безумно жаль этого места. И я, конечно, не могу не рассказать об этом вежливому сержанту, я начинаю лепетать, что вот, мол, в прошлую субботу ко мне тоже подходили двое ваших коллег и ушли, спросив только что за песня, которую я пою. Композитором обозвали, но не тронули. На что получаю суровый справедливый ответ, что это не его, милицейского сержанта, дело, но чтобы в его смену меня здесь не было. Тогда я иду дальше – начинаю интересоваться, когда у него смены, на что сержант отвечает уклончиво, что график у него плавающий. Делать нечего – пакуюсь и грустно ухожу, вспоминая последние полчаса в элитном переходе у элитного торгового центра:
     - девушка из компании, проходящей мимо, не останавливаясь, на ходу, полуобернувшись  –  у вас красивый голос! – разве не приятно?
     - три подвыпивших мужичка, все в костюмах, немного старомодные, но солидные. Видимо, друзья, давно не видевшиеся и хорошо поддавшие на встрече – поем: "Поле, русское поле..." Очень медленно и очень душевно. У «лидера» тройки, крепкого мужичка средней комплекции, действительно неплохой голос. Только очень тянет, но это явно оттого что хорошо принял. Аккомпанирую, на ходу подбирая аккорды. Второй товарищ, самый крупный из друзей и самый трезвый, - курит, не поет, только иногда снисходительно улыбается. Третий – самый мелкий и самый пьяненький, старательно подтягивает первому, но получается у него неважнецки – голосок тонок и ломок. Большие очки то и дело съезжают с растекшейся пьяненькой физиономии, да и сам он постоянно норовит куда-то съехать, но друзья удерживают. "...Я твой тонкий колосок" –  уверенно дотягивает лидер до конца. Крепкое мужицкое рукопожатие на прощанье – друзья довольны;
     - мальчишки-роллеры, сыплющиеся, как горох, в переход из-за поворота, дружно гремящие роликами по плитке, с недоумением оглядывающиеся на голос –  в их мире, мире веселых роллерных скоростей и крутых поворотов человек с гитарой, поющий песни в старомодном мелодическом, не-рэп стиле, думаю, донельзя странен; пропадают из поля зрения так же быстро, как и появляются;
     После инцидента с милицией опасаюсь, что и на Арбате случилось то же самое: злобствуют горе-депутаты и привередничает элитная публика. Но нет, смотрю, играет народ и поет, веселится и ликует – тусуется. Вот кудрявый паренек с русскими гуслями, как всегда чарующе перебирающий струны и хорошо поставленным голосом, великолепно поющий старинные русские песни – тесная компания подсевших поближе, чтобы лучше слышать. Вот "розенбауманец", великолепнейше копирующий голос и самую манеру исполнения А.Р. Порой мне кажется, что он поет даже лучше автора – как всегда, широкий круг почитателей. И я, пристроившийся на свое место, не доходя театра, – опять один. Пою своим сильным, «прорезавшимся» голосом, вещь за вещью. Слева бушует представление у театра Вахтангова, там пируют циркачи-пародисты:  как всегда классно веселят публику. Дружное и веселое «гы-гы-гы» и «га-га-га» то и дело раздается оттуда. И вот здесь, на Арбате, как и там, в элитном подземном переходе на виду у мальчишек-роллеров минутами я чувствую себя каким-то мастодонтом, мучающим арбатскую публику (ужас! ужас!) даже социальными темами « Я узнал этих добрых людей, Я и раньше их вместе встречал –  На папертях площадей, На ступеньках вокзалов, Где рекой бесконечной течет Бесконечная мира река И протянута к миру, вперед Рука». Но сам-то я понимаю, что дело не только в темах, а может быть и не столько. Секрет моего неуспеха у публики еще и во мне самом, в моей жуткой закомплексованности, в каменном неживом взгляде, который появляется у меня, когда я сильно устаю, а устаю я быстро. Но пока я еще ничего, не очень устал, и я пою о трогательной любви Глашеньки к непутному Ваньке, который «… пошел искать бела света, и давно от него ни письма, ни привета. А Глафира как встанет и сразу к окошку, От окошка бежит глядеть на дорожку, И стоит, и глядит, как будто не зная, Что у Белого Света конца нет и края». И вот первая моя «рыбка» – молодая белокурая девушка, стройная, худенькая, –  приближается ко мне с середины тротуара, как всегда, немного нерешительно. Ей нравится песенка, и она даже просит спеть сначала. Пою сначала – она подпевает. 
     Ее любимая песня «Ты меня на рассвете разбудишь…», и мы голосим на два голоса, явно фальшивим, чувствуем это и весело смеемся. Друзья-актеры, друзья-оперные певцы, мнимое отсутствие у моей рыбки слуха – откровенная беседа. 
     Расчувствовавшись, делаю явную глупость, даже бестактность – жалуюсь моей рыбке, что публики у меня ничтожно мало, что тусуются возле меня, как правило, или пьяницы, или люди с тяжелой судьбой, или откровенно странные (вспоминаю заговаривающегося гитариста из подольского подземного перехода с его ста шестьюдесятью рублями за три часа). Опять! Ну к чему, скажите мне, этот наговор? Ну откуда во мне эта постоянная готовность к самоуничижению? Не знаю. И ведь неправда это – и публика разная, и судьбы неодинаковые! Но сожалеть поздно. Рыбка внутренне напрягается, но тут же отважно признается, что у нее тоже тяжелая судьба и еще утешает меня, горячо убеждая, что те, слева, где «гы-гы-гы» и «га-га-га» – посредственности, а я – непосредственность. И вот тут-то Мое Величество Непосредственность начинает конкретно пропадать. 
А когда я начинаю пропадать, это можно сравнить с процессом, обратным проявке, – я здесь, на арбатской мостовой, я пою, разговариваю, даже улыбаюсь, но меня здесь уже все меньше и меньше, а где я – точно сам не знаю. Я  теряюсь. Мое лицо утрачивает способность к мимике, глаза неумолимо каменеют, песни поются прежним, старым, голосом –  выразительным, но слабым, как бы притушенным. Сам же я медленно прихожу в отчаянье. Мне кажется, что слушать меня невозможно, находиться рядом неприятно:  мне чудится это по глазам все чувствующих женщин. В сущности, мне самому очень неудобно перед ними за себя, я не знаю куда бы мне деться и чувствую себя опустошенным, негодным к употреблению, совершенно справедливо забытым всеми. Мне становится странно, что у меня вообще находятся слушатели, и даже в такие, трудные для меня минуты они смотрят на меня внимательными глазами, слушают и говорят, что им нравится. А я знаю сейчас только одно:  это опять она, моя застарелая проклятая болезнь – приступ обессмысливания все и вся. Но, к счастью или нет,  я еще и упрям. Один из методов переживания  этого состояния – не подавать виду, улыбаться и петь, петь, жить пусть даже с каменными глазами. Так я и делаю. Пою песенку за песенкой, но уже без разбору, без расстановки, все подряд и чем грустней, тем лучше.  Веду себя откровенно глупо, лезу в бутылку самого себя, назло самому себе и всему на свете. К этому времени у меня появляется еще два-три-четыре слушателя и моя белокурая рыбка видимо считает себя вправе покинуть меня, она просто не выдерживает ("Слишком много грустного" – справедливо замечает она мимоходом). И она улыбается мне, и жмет руку, и уходит даже как будто весело, обещая даже вернуться, вот только прогуляется до Смоленской и обратно. Но я-то знаю наверняка, что она не вернется, что ей хватило меня сегодняшнего вполне и слишком. И когда она не приходит ни через полчаса, ни через полтора, меня это не удивляет. Я только вспоминаю слова жены про то, что в мимолетности и необязательности уличных знакомств как раз и состоит их прелесть. Умница моя! Я и сам почти научился находить прелесть в этом. 
     Полупьяный, серый от грязи, увешанный феньками  хиппи с бородкой крутится около. То сигаретку стрельнет, то гитарку попросит, то гадость скажет. Ладно, пусть его.
     Две девчушки-подружки с пивком. Маленькие, глазастые и, как любят дружить девушки,  разномастные: светленькая – с короткой стрижкой, и темненькая – с длинными распущенными волосами; просят спеть о любви. Исполняю свой жестокий романс –  переглядываются. 
     "Не поняла, он что –  замочил ее, что ли?" Вот это номер! Какое неожиданное толкование! Впрочем, совсем в духе времени. Но песенку решаю немного переделать. Спрашивают, как звать. "Аристарх. Для вас,–  улыбаюсь, –  наверно, дядя Аристарх". Девчушки обижаются и грозятся показать паспорт с двадцатью и еще одним годком каждой. Смеюсь:  не надо. Уходят улыбаясь, машут ручками, говорят спасибо – я доволен, с ними, веселушками, и я отошел, повеселел.
     Остаются кларнетист, гитарист и хиппи с бородкой. Кларнетист довольно мило поет что-то очень известное из Э.Пресли. Уходят. Пора и мне. Хиппи привязывается пройтись вместе – очень не хочу и исчезаю из поля его зрения при первой возможности.
     …
     Домой!