Мысли в метро: лучше быть чудаком с гитарой, чем мудаком с газетой.

     Плоский голос, плоская гитара, плоские лица прохожих, а мое лицо – самое плоское и тоскливое на свете и самое невыразительное. Что такое сегодня? Никаких скрипачек, весь переход мой, акустика –  что надо, а оживить его, распеть, не удается. Стоит замолчать, и тишина опечатывает рот, как клейкой лентой. Пытаюсь форсировать, пою надрывных "Товарищей пассажиров", лихую "Коровушку". Вроде выходит неплохо, но после опять – пустота и тишина, тишина и усталость. Куражу – никакого. Даже мелькает мысль «и что я здесь делаю?»
     Молодежная стайка с пивком вдруг тормозит, и один из стайки просит гитару. И я даю ему гитару, потому что устал петь в пустоту, и сижу с вытянутым лицом, пока он поет. Я доволен, что могу передохнуть. Девушка из кампании предлагает пива, но я делаю вялое движение рукой и зачем-то поясняю, что не могу петь, когда выпью. Девушке все равно. Вскоре беспечная стайка снимается с места и, оставив мелочь на чехле, растворяется в Александровском парке, в шуме молочно-белого фонтана с четырьмя буйными конями...

     Река по имени Арбат. 
     Ее мерный шум - шум шагов, всплески музыки в уличных кафе – шум безостановочного движения: от Смоленской к Арбатской.
               А по берегам:
 – джазовый ансамбль – музыканты отдыхают, рассеянно глядя по сторонам;
 –  группа хиппи с гитаркой – ловят проходящих шляпой для денег; 
 –  двое парней-пародистов, очень живых и очень наглых, дающих жару у театра Вахтангова;  людской водоворот, радостно, а порой восторженно реагирующий на шутки-прибаутки;
 – человек, поющий голосом Розенбаума, – тихая заводь, в которой собравшиеся полукругом почитатели внимательно слушают песню за песней; 
 – малопонятная, но задорная песенка в исполнении еще одного молодого человека с гитарой – омут, в котором застыли несколько человек и ждут следующего номера;
 – пятеро динамичных молодых людей,  четверо ребят и одна девушка,  заразительнейшим образом, с фантастическими акробатическими трюками, танцуют – людской прибой, через который к артистам не пробраться.
На минуту мне становится неловко за себя – маюсь по Арбату, ищу места, где пристроиться, а пристроиться некуда. Арбат, оказывается, такой маленький. И я иду-плыву обратно: от Арбатской к Смоленской. По дороге меня останавливает одна из девочек-хиппи:
 – У Вас случайно не будет запасной первой струны?
 –  Извините, нет.
 –  Очень жаль, – отвечает девочка и как будто со значением смотрит мне за спину. Инстинктивно прячу гитару подальше, виновато улыбаюсь в ответ и иду дальше.
Наконец решаю остановиться между двух островков с матрешками – здесь я никому не помешаю. Уже довольно поздно, и палатки убирают. Как всегда в минуту обустройства на новом месте немного волнуюсь – это момент моего выхода на сцену. Раскладываю стульчик, достаю из чехла гитару, чехол кладу перед собой – для мелочи. Все идут своей дорогой,  мимо меня. А я – своей: первый аккорд, второй аккорд, пауза на десять секунд – рихтеровский «ключик». 
     Я успокаиваюсь, чувствую, что сегодня я  в порядке. 
     Первая неспешная песня. 
     Девушка напротив, у зоологического магазина, с табличкой "Гадаю по руке", кажется, слушает, а может только кажется. Но я все равно начинаю петь именно для нее – так легче. 
     Палатки убирают окончательно, и я вдруг оказываюсь посреди тротуара, на самой стремнине. Становится неуютно. Живо собираю манатки и выбираюсь на берег, пристраиваясь к арбатскому фонарю. Здесь, под его защитой, мне становится хорошо.
     И я пою на этом дивном берегу песни, одну за одной – неспешно, с чувством,  река мирно течет мимо, а я смотрю на эту арбатскую реку и на небо над ней, на крыши домов и пока я пою, мне  хорошо. 
     Молодая симпатичная пара тормозит, возвращается назад и оба присаживаются рядом на корточки. Я приветливо киваю им, я рад. Петь и смотреть на небо – хорошо, но петь и смотреть в ясные глаза кому-то – лучше. Собственно, я здесь именно для этого – я устал петь на кухнях, за пьяными столами, устал петь в потолок или в пьяные, обессмысленные водкой глаза друзей. Но, к сожалению или к счастью, даже если петь и смотреть на небо, такое великое и высокое, такое разное и притягательное, то рано или поздно появляется чувство, что поешь в пустоту. 
     Каждому поющему, как самый воздух, нужны чистые лица и ясные глаза тех, кто слушает и понимает, особенно 
такие – теплые сияющие глаза, как у этой девчушки, милой, улыбчивой – берегини. А он – справедливо серьёзен, внимателен, вдумчив – царевич. Идеальная русская пара. 
     Откуда-то слева возникают двое грузин, и с ними –  замечательная грузинская девушка,  высокая, стройная, с большими томными глазами-вишнями, в бежевой короткой юбочке. Они останавливаются передо мной и первое, что делают,  отсчитывают несколько крупных купюр на мой нищий чехол. И просят спеть что-нибудь "жиганское", но жиганского во мне –  только короткая зэковская стрижка, которую я случайно заделал себе недавно, и я упрямо говорю им, что не знаю ничего жиганского, что пою только свои песни, и пою им про то, что я "ее люблю, она мне нравится", и что она "краса-краса-красавица". И грузинской девушке с глазами-вишнями нравится этот напев, и она просит спеть еще раз. И я с удовольствием пою. А она присаживается передо мной, чуть натягивая вперед, на свои великолепные белые колени, бежевую юбочку и слушает, и смотрит на меня своими томными темными глазами с поволокой и повторяет за мной одними губами: "я ее люблю, она мне нравится". И при этом задумчиво улыбается. А мне чертовски приятно, если не сказать, что я – счастлив. Но я боюсь слова "счастье", в этом слове есть что-то неуловимо роковое. Счастье – это как вершина горы, на которой стоишь и любуешься открывшимся тебе видом, и медлишь перед тяжелым спуском обратно в долину. Но спускаться все равно придется, потому что жить на вершине горы нельзя. Поэтому – да, мне только чертовски приятно, и  все.
     И вот у меня уже целых семь слушателей – моя идеальная русская пара, грузинская девушка с алмазными глазами-вишнями, ее жиганы-кавалеры, и еще одна пара – кажется, калмык и калмычка – луноликая Амуланга. Арбатский интернационал.
     Но вскоре любители "жиганского"  уходят и уводят от меня томную грузинскую девушку в бежевой юбочке. Мы остаемся впятером. Меня просят спеть романс, и я пою "Утро туманное" – романс №1,  вещь, после которой я только и осмеливаюсь петь свои романсы,  романсы номер "N".
     И я пою им одну песню за другой. Потом они просят спеть другие песни, и я не могу им отказать и пою все, что они просят, и что я знаю  "нежно-печальное". "Воскресение", мелодично-философский "Аквариум", что-то еще.
     Потом, сказав спасибо, уходит луноликая Амуланга с другом.
     Потом уходит моя идеальная пара, и вдруг возвращается обратно, уже с пивом.
     Потом начинается дождь, и мы перебираемся под опустевший тент летнего, уже закрывшегося кафе и поем там все подряд.
     Потом рядом с нами останавливается совсем пьяненький парень:  длинные волосы по моде семидесятых, аккуратная бородка, толстые очки, за очками – белесые беззащитные глаза интеллигента. Смешно икая, он некоторое время слушает, а потом начинает бредить: 
     –  Я думал, что такого уже нет, а оказывается есть…  Я услышал, как Вы поете, и это было так прекрасно, что я думал, что умру… Можно я лягу перед Вами и буду смотреть на Вас? 
     После чего устраивается рядом и втихую допивает мое пиво. Очень смешно и очень трогательно одновременно. Напротив весело светятся глаза ясноокой  Берегини.
     Потом …  Потом меня оставляют царевич и его берегиня, и как-то само собой гитара уходит по рукам. В павильон набивается много разного народа, становится шумно, и подступает пустота. Льет дождь. Гитара то жалобно дребезжит под сильной рукой бывшего десантника, то недоуменно страдает в хилых неумелых руках худенького паренька с черным пиратским платком на голове. Становится очевидно, что пора уходить, но я боюсь сделать ошибку, и жду знака. И он явлен: к нашему тенту откуда-то из дождя, таинственно, как странный арбатский мираж, тихо, как летучий голландец, выплывает милицейская машина с наглухо поднятыми стеклами. Лихая песня бывшего десантника обрывается на полуслове. Под тентом смолкает гомон. В тишине слышно, как шумит дождь. Не опуская стекол, летучий арбатский голландец отчаливает обратно, в свой сумеречный дождь.
      Воспользовавшись общим замешательством, живо убираю гитару в чехол, жму руку десантнику, который упорно сует мне мелочь и с жаром хвалит гитару. А я стремлюсь только  уйти.
     …
      Ледяное пиво. Зачем мне ледяное пиво ночью и в дождь?