Дотошные евреи в черных костюмах, черных шляпах, с пейсами, как будто сошедшие с экранов телевизоров из репортажей о палестинской интифаде. Шумные и эйфорийно веселые, разговаривающие между собой на неведомом языке. Необъяснимое, стихийно возникающее чувство протеста – назло начинаю наигрустнейшие  "Три русские истории". 
     Почему, собственно, назло? Непонятно. Жена, знакомая с моей провинциально-патриархальной родней, утверждает, что это у меня наследственное. Я отнекиваюсь, но, видимо, что-то такое есть. 
     Лично мне никто ничего плохого не делал. 
      Веселые евреи неожиданно притормаживают, и один из них, самый веселый и бурно жестикулирующий, собирает с друзей и оставляет на черном чехле гитары четыре диковинные тяжеловесные монеты. Озадаченно замолкаю, 
с удивлением глядя им вслед, им – уходящим, им – приветливо машущим мне на прощание руками. И вдруг замечаю, что сижу, как на русской печке, сказочным Ванькой раскрыв рот. Спохватываюсь, принимая прежний независимый вид, после чего внимательно разглядываю монеты: похоже, это не что иное, как фунты стерлингов. Шальная мысль, что музыкой, оказывается, можно зарабатывать на жизнь. Но – нет, нет, нет. Я гоню эту поспешную мысль прочь –  вряд ли. 
     Хорошее лето, хорошая погода, веселые хорошие евреи – слишком много условий для хорошего заработка. А дома – жена и две светлые девчоночьи головки, внимательные серые глазки. Нет, нет и нет. Безумие, чистой воды безумие в моем положении. Не буду думать об этом. Но безумие заманчивое. Ежедневные субтильные лица сослуживцев, вечный чай в пакетиках, утомительные, до зубной боли надоевшие, бездарно пьяные дни рождения, коварная водка, приторное мартини,– ведь тоска же, сущая тоска. 
     … 
     Но пора на вокзал. До поезда –  чуть больше часа.