Третий день торжеств. 
     Просыпаюсь на полу. Холодно и неуютно. Похмельная депрессия – пакостная штука. Насколько вчера было весело, настолько сегодня дерьмово. Закон сохранения психического равновесия, маятник качнулся в другую сторону. Редкостная дрянь на душе и нехорошая, звенящая пустота в голове. Погулять с детьми, пока вы пройдетесь по магазинам? Девоньки! Это же ужас, девоньки! Девоньки, милые мои! К черту ваши магазины! Гулять с похмелья с детьми – это казнь смертная! Не могу я быть с детьми, когда мне так плохо,  я уже пробовал! Несколько часов полного одиночества, движения и одиночества – вот что мне сейчас поможет поправиться. Когда я состарюсь и окончательно брошу пить, все равно буду выходить на улицу каждый Божий день. Даже под угрозой закончить свои дни скрюченным инфарктом на зеленом газоне с поводком на руке и скулящей собакой возле. Как тот московский старик, которого я поначалу принял за пьяного. Но он не был пьян, в чем я и убедился, когда помог ему встать – старик просто вышел погулять с собакой. 
     Забираю гитару и рву прочь,  в город. Главное – прочь, а там все равно. 
     Метаморфозы бытия – стоит оторваться от обыденной жизни и оказаться в другом городе с гитарой за спиной, как чувствуешь себя мифическим воином-завоевателем или же Марко Поло, попавшим  в Китай. 
     Волжская набережная действительно дивная – высокая-высокая; гигантский трамплин для прыжков на лыжах – заброшенная и совершенно сюрреалистическая конструкция в конце красивейшего бульвара; православный древний монастырь на берегу, спрятавшийся от мира;  улицы – по-провинциальному широкие и безлюдные; даже обыкновенные деревянные домишки – все ново и любопытно. 
     Однако время к обеду, а завоеватель-путешественник голоден, как волк. После двух дней ненормированного потребления спиртного и вынужденного отказа от пищи на утро третьего дня торжеств это совсем неудивительно. 
Вообще-то я не пью, но день рождения есть день рождения, да еще друга, да еще друга со студенческих вечно-пьяных времен,  приходится держать марку. 
     А прохожая девушка лукаво улыбается, но свежей булочкой из своего пакетика угощать отказывается – видимо, недостаточно нравлюсь.  "А давайте, Вы мне – булочку, я Вам – песенку? Да стойте же! Ей-Богу,  не кусаюсь и пою неплохо! Вам понравится, уверяю Вас!" Переходит на другую сторону. 
     Ни девушки, ни булочки. 
     А денег – голяк. 
     Но я не унываю, ведь мой Китай – та самая спасительная российская глубинка, в которой еще можно найти натуральный кофе. И этот кофе, на совесть сваренный в старом добром аппарате «Экспресс», стоит сущие копейки. 
И я присаживаюсь с горячей чашкой в руках и грею душу, и смотрю на двух молоденьких девушек-подружек за ближней стойкой, находя при этом, что одна из них,  светленькая,  очень даже ничего. Но предпринять ничего не успеваю:  мимо идет-охает  старушка с тяжелой авоськой и во мне, конечно, срабатывает пионер-помощник-всем-старушкам-записывающий-свои-добрые-поступки-в-Тетрадь-Добрых-Дел, и я покидаю новенький блестящий мир супермаркета и тащусь провожать свою старушку в ее старый захламленный мир многоквартирного двора, старых гаражей и стихийных свалок из выброшенного барахла, и по дороге много чего узнаю про болезнь соседки, которая уже не встает и не выходит из квартиры, и про старые добрые времена, когда профессора не только читали лекции, но и пели прекрасным баритоном, а сам думаю: старая дура, угораздило же меня попасться тебе, и  почему я не бандит-головорез-какой-нибудь-отучающий-старушек-пользоваться-услугами-случайных-людей. 
     Впрочем, это только первые злые мысли. И виновата в них эта самая тоскливая холщовая авоська в моих руках со стандартным тоскливым набором старческих продуктов:  кефир, крупа, дешевые макароны, небольшой кусок масла. 
      Да еще виноваты эти девушки-подружки, оставленные без присмотра в супермаркете. Да еще недопитый кофе. 
      Ведь я люблю старых людей. Каждый их них – личность. У каждого своя, выверенная десятилетиями жизненная интонация. У каждого своя мудрость. Я так понимаю, что когда жизнь прожита, человеку ничего другого не остается, как быть мудрым. Не всегда высказанная, явленная, бывает, эта мудрость – невысказанная, только ощущаемая,  во взгляде, в походке, в неожиданном вопросе. Вот и сейчас моя старушка вдруг спрашивает:  какой у меня голос? Простой вопрос меня озадачивает. Я пою с девяти лет – в подъездах соседнего дома, на школьных собраниях, на пьяных дружеских вечеринках, но знать не знаю, какой у меня голос. То есть, я знаю, конечно, что голоса как такового, в истинном, шаляпинском смысле, Голоса,  у меня нет, но ведь голос-то есть. Определенно есть. И мне вдруг хочется спеть что-нибудь этой старушке-профессорше, живой памяти старых добрых времен, чтобы узнать от нее,  какой он, мой голос. Но мы уже пришли, и осторожная старушка благоразумно прощается со мной перед подъездом со словами: " я не приглашаю" и пытливым заглядыванием в глаза-душу (вот они, дурацкие, идиотские, неправедные мысли мои, про которые я сам успел забыть, – выплыли!) 
      – В этом нет никакой необходимости,– сдержанно отчеканиваю я, возвращаю бабушке сумку и поворачиваю обратно. 
 В супермаркете никаких подружек, конечно, нет и в помине. Но мне уже не до них – стремлюсь проверить голос. Глотка просто чешется – так хочется петь. Погода стоит подходящая – сухая, солнечная. До местной пешеходной улочки рукой подать. Такие, «арбатские», улочки теперь есть во многих городах, а музыкантов на них неизмеримо меньше, чем на Арбате. Где хочешь, там и работай,  благодать. Не мудрствуя лукаво, останавливаюсь напротив кафе. Когда-то кафе называлось проще и правильней  –  пельменная. С пельменными же у меня связаны приятные воспоминания из ранней голодной молодости о сытном обеде и хорошем настроении. 
     Присаживаюсь на бордюр. Теплынь. Удивительный, светлый вечер. Лоскутное одеяльце тени от хрупкого деревца. Двухэтажные купеческие домики выстроились передо мной как солдаты на плацу, во фрунт. Смир-рно! Вольно. Начи-наю! 
     Вот подходит паренек – Вася. У Васи открытое русское лицо, немного наивное. Васе нравится,  как я пою, но я догадываюсь, что он захочет услышать обязательно  "Под небом голубым / Есть город золотой / 
С прозрачными воротами / И ясною звездой…/" Великая песня – песня, которую заказывают всюду и всегда, люди самых разных национальностей и социального положения,  наша песня. Мне она тоже нравится. Спеть, говоришь, про голубое небо и золотой город? – Пожалуйста. 
     Стайка девочек-подростков стоит, слушает невдалеке, стесняясь подойти поближе. Кричат:  Вы хорошо поете. Славные, милые мои, спасибо! 
     А вот Толик – "Лидер Пошехонской Попсы", как величает себя он сам. Посидев-послушав некоторое время, начинает недоумевать.
     – Откуда ты тут взялся? Не понимаю! Что ты тут делаешь? Не понимаю! Ты по кабакам не пробовал выступать? 
     – Нет, не пробовал я ничего. Сижу вот и просто пою. Наблюдаю за публикой. Любуюсь красивыми провинциалками. Улыбаюсь детям. И может быть, я исповедую исполнение песенок как способ познания окружающего мира. Может быть,  тешусь бесплодными иллюзиями. Может быть, это я просто отдыхаю. А может – это я так живу. Все может быть. Ничего не могу утверждать с полной определенностью. По крайней мере, пока. 
     Через пятнадцать минут лидер уходит, пообещав вернуться и попросив не уходить. Я киваю. Врет, конечно – и что лидер, и что вернется, но мне по фигу. Кабаки? А что, пожалуй это мысль. 
     Группа подростков стоит возле и время от времени подсыпает мелочь на чехол. Смотрят-слушают внимательно и немного смущенно. Хотя смущаться впору мне – мальчишки последние, наверно, отдают.  Но сегодня  я – уличный музыкант, и положение обязывает. Тем более, что в кармане у меня действительно пусто. 
     Нет, мне нравится провинциальная публика – она интеллигентней,  мягче, терпимей, внимательнее столичной. 
     Она не избалована и не пресыщена. У нее не сбиты какие-то главные ориентиры. И даже в своем невнимании она деликатней – без пренебрежения. Впрочем, причина, возможно, в том, что я сам провинциал. 
     Отдыхаю. Подходит белобрысый мальчик, светло улыбается, присаживается рядом. 
      – Дядя, а какие Вы песни поете? Спойте чего-нибудь. 
      – Да ведь ты поди "Иванушки Интерншнл" любишь? – улыбается «дядя». 
      –  АГА! – радостно отвечает светлый мальчик. 
     Я смеюсь, радуясь вместе с ним, а потом пою – про собаку, которая мирно дремлет на асфальте, положив большую умную голову на вытянутые лапы, про мирную итальянскую песенку, которая слышится-льется непонятно откуда, и одним своим звучанием создает особую ауру счастья и летней лени вокруг нас,  про то, что бывает же так, когда все вокруг так замечательно и совсем не по-нашему мирно. 
      – Нравится? – спрашиваю. 
     Мне в награду достается то же светлое радостное "АГА!"  Убегает за родителями. 
     Отдыхаю. Прохожие, как всегда, оглядываются. Вообще, я должен заметить, что это еще вопрос, кто на кого смотрит: те кто в зале – на тех кто на сцене, или наоборот. Свидетельствую: те, кто на сцене, видят больше. 
     Дело к вечеру. Я давно забыл про мудрую старушку и про свой голос и вот уже два часа, как просто пою. 
     На третий час работы появляется ощущение свободного полета, парения : 
над тротуаром, на бордюре которого сидишь, по-мусульмански подобрав под себя ноги; 
над тонкими деревцами, дарящими тебе, поющему, тень; 
над озадаченными пением толстыми тетками; 
над равнодушно семенящими мимо по своим делам старушками с авоськами; 
над прохожими сердитыми мужиками с деловыми папками под мышкой; 
над бомжами, время от времени внимательно изучающими мелочь на чехле гитары; 
над гуляющими по улице красивыми дамами; 
над улыбающимися тебе детьми. 
     Ощущение глубокого сладкого вдоха длительностью около трех часов. 

     Левитация? Завтра лечу домой,  в Москву!