|
Дмитрий КУРИЛОВ
Ангел пожилой.
А мне достался ангел пожилой.
А мне достался ангел обветшалый.
В окно моё вечернею порой
Стучится он, как путник запоздалый –
И я, признаться, сам уже привык
Смотреть в часы закатного бессилья,
Как пьёт свой чай седеющий старик,
Сложив в углу потрёпанные крылья.
Мы вместе смотрим выпуск новостей.
Мы чувствуем, как осень наступает.
Наш зыбкий мир ребяческих страстей
В глазах его небесных утопает.
Возможно, он устал на нас смотреть.
На солнце его крылья обгорают.
Возможно, он хотел бы умереть,
Но ангелы, увы, не умирают.
И терпит всё мой ангел пожилой,
Порхая надо мною светлой тенью.
Шуршат столетья за его спиной,
Завидуя его долготерпенью.
Быть лёгким нелегко в наш грузный век –
Шутя овладевая высотою…
И дьявола змеиный интеллект
Теряется пред нашей простотою…
***
Не всякий прав, но всякий говорит
на языке Шекспира и Гомера,
и на отрезке данного размера
он сам себе и Байрон и Тацит.
Не всякий раб, но всякому – узда.
Открытие – лишь взятка постоянству.
Дарует свет не всякая звезда,
Но всякая принадлежит пространству.
(1990)
Кукла
На ней был купальник телесного цвета,
И издали людям казалось – нагая…
Мужчины сгорали от сладкого света,
При каждом движении изнемогая.
А женщины делали вид, что слепые,
И томно вздыхали и строили мины,
Но исподволь взглядом пантерьим следили
За тем, куда смотрят упрямо мужчины.
Её ненавидели и ревновали
За смуглые плечи, за губы, за праздность, -
Но гладило солнце и волны ласкали
Её беззастенчивую сладострастность.
И только единственный розовый мальчик,
Как будто амурчик, грозящий из лука,
Всё тыкал в ту сторону крохотный пальчик:
«Какая волшебно красивая кукла!»..
Лунная сказка
Один мой знакомый, бросая жену,
Детишкам сказал, что летит на Луну,
И дети вторую неделю подряд
Подолгу в вечернее небо глядят –
Им в небе мерещится лунный ландшафт,
И в жёлтом скафандре лихой космонавт.
Он ходит, карабкаясь на валуны,
И машет рукою с далёкой Луны…
А тот космонавт не бывал на Луне –
Сидит он на дне, утопая в вине,
И переживает, что бросил жену,
И воет и лает в окно на Луну.
Его утешает чужая жена,
Которую тоже сломала Луна.
Она ему лунные песни поёт
И лунному мальчику спать не даёт!
А там, в небесах, в наплывающей мгле,
Летает разлука на лунной метле,
Луной ослепляя любимых людей,
Мужчин оставляя без жён и детей.
А дети не спят, дети верят и ждут,
Что толпы лунатиков с неба сойдут,
И от телевизора ждут новостей,
Всё больше похожи на лунных детей…
Памяти Берестова
Из Москвы увозят снег
Помирать во чисто поле,
И весна плывёт в запое,
Как пропащий человек.
Прогнивает мой забор.
Тает зимнее наследство.
Старики впадают в детство;
Дети курят «Беломор».
Косный климат нам грозит
Крупною головомойкой.
Буревестник над помойкой
Ищет золото в грязи.
Снег увозит грузовик –
Как на кладбище, за город,
И рыдает во весь голос
Из кабины грузовик.
Невесёлый наш апрель
Нас встречает чёрным снегом,
Хмурым небом, птичьим смехом,
Нищетой сырых полей.
Все снежинки отцвели.
Все снегурки посгорали.
Старики поумирали.
Дети по миру пошли.
Из Москвы увозят снег.
Мир помазан серой краской.
Умирает перед пасхой
Очень добрый человек.
Всё вокруг плывёт, плывёт.
Вся Москва течёт и тает.
Кто-то тихо умирает,
Кто-то песенки поёт.
Жизнь плывёт, как лёд в реке.
Смерть кочует с нею вместе, –
Как нелепый капельмейстер
С голой веткою в руке…
ПИВО И АПРЕЛЬ
Апрельский полдень. Солнце. Жажда.
Прижат к стене особняка,
Стою особняком от граждан
подвыпивших. Наверняка
они желают ярких зрелищ.
О, их глазная желтизна
таит такие акварели -
что там Гоген, Ван Гог. Весна
стреляет пробками бутылок
пивных, и жадный губошлёп
сосёт пивцо; ему в затылок
«леща» ладонью кореш шлёт.
О, кореша! О, забулдыги!
О, пиво в цвет больной мочи!
В какие жалкие вериги
мы рядимся. Молчи, молчи,
моя сомнительная правда
над свидригайловской страной
смеяться. – Не судите. Храбро
вставайте в очередь за мной.
(1989)
***
В России жить – что пить густой рассол.
Полынь и перец, вечер, пыль и слёзы.
Уж здесь не часто накрывают стол,
и не цветут классические розы.
Уж не слышны слова чужих побед,
и жизнь летит обрывком скушной прозы,
где очень редко – мясо на обед
и очень часто – снег, дожди и грозы.
О, век безумный! – что ты нам принёс?
О, мир безумный! – красные закаты!
Сдаём в утиль дырявый паровоз,
грустят без дела бравые солдаты.
Куда ещё нас, Родина, пошлёшь? –
на юг сухой или на север дальный?
Кого оставишь, а кого сожрёшь,
Мой милый зверь, угрюмый и печальный?
Обрадуешься ль песням соловья,
румянцем расцветая земляничным?
иль Фениксом воспрянешь заграничным,
самоубийца, Родина моя?..
(1991)
***
Из чёрных окон опустевших дач
на нас глядит глухая неизвестность.
здесь слышен далеко собачий плач,
и в незнакомце чудится палач,
терроризирующий эту местность.
Здесь гулко отзываются шаги,
впрессовывая правду одиночеств,
обутую в чужие сапоги,
размашистым движением ноги
в суровый быт преданий и пророчеств.
Здесь музыка… - и музыка глуха
к природе человеческого уха.
Труба, как плагиатор петуха,
храпит в свои скрипучие меха,
а замолчит – почин поддержит муха.
Здесь многое не то, не там, не так,
и хочется взорвать и переставить,
а результат – всё тот же кавардак
из рыхлых спин и страховых бумаг,
и невозможно ничего исправить.
Из грязи заскорузлою рукой
рождённый ползать призван здесь на царство.
Мудрец вооружается киркой
и долбит ствол родного государства,
и детский смех сменяет вдовий вой –
кому за здравие, кому за упокой.
Словесники здесь тонут в словесах,
а путаник, запутавшись, обрящет
иную правду – но на небесах,
остановив движенье на часах
и бросив тело в долгий ящик.
(1990)
НОЧЬ
Ночь – это часто уступка безумию.
Спящая плоть имитирует мумию.
Дух, разрывая позорную унию,
ищет своё постоянство
в пасмурной, непросыхающей млечности.
(Самое светлое – мысли о Вечности).
Мёрзнут протянутые конечности.
Время сползает в пространство.
Сны, как преддверье бессмертия, розовы.
Машут крылом херувимы морозовы
павлики. Всем индульгенции розданы.
Кошки целуются с мышками.
Спят кагэбэшники, спят цэрэушники.
Воры в законе и просто мокрушники
льют крокодиловы слёзы. Двурушники
машут пустыми сберкнижками.
Но – от пигмея и питекантропа
до Риббентроппа и Толика Карпова –
всем нам как будто ворона накаркала
скромный удел дилетантов,
и, постигая условия желчные,
мы пробегаем от женщины к женщине,
пробуя силы в постыдном блаженстве и
мелком размене талантов.
Идолы требуют жертв и лояльности.
Нам остаётся лишь вера в банальности.
Ищут астрологи нормы астральности.
Астры в руках прощелыги
пахнут базарными сальными шутками.
Чувства опошлены вдрызг проститутками.
Бродит философ в полях с незабудками,
Вышвырнув толстые книги.
Всякой болезни – свои лепрозории.
Вслед за амёбой ползут инфузории.
Тень Вавилона лежит на Истории.
К старости башни – руины.
Нити, ведущие к смыслу, запутаны.
Цезари часто становятся Брутами.
Ах, как насмешливо хлещут шпицрутены
Тех, кто согнул свои спины!
(1990)
***
В тишине послеобеденной,
в созерцаньи миротворческом
отдыхал жучок несъеденный,
рядом съеденный топорщился.
И петух глазами жадными
наблюдал их сочетание
и крылами шоколадными
хлопал в знак непонимания…
(1989)
***
Порхают птички в небе чистом
И опадают на траву.
Я проживу капиталистом
И коммунистом проживу.
Моргают рыбки в речке грязной,
у них мечта – про чистый пруд.
А вот умру я безобразно,
И в ящичек меня запрут.
(1989)
ФРЕЗЕРОВЩИК
Фрезеровщик, как скрипач –
Виртуозен.
Словно рдеющий кумач
на морозе –
так огонь в глазах его
озорует.
Фрезеровщик, он, того –
фрезерует.
(1989)
***
На выставке художника Петрова
присутствует зелёная корова,
и прыгают оранжевые кони,
как мухи, по протянутой ладони.
И радостно художнику Петрову
смотреть на изумрудную корову.
Задумчива, дородна и нежна,
Петрову очень нравится она.
А зрители приходят и уходят,
и глаз с неё восторженных не сводят:
всем ясно, что зелёная корова
похожа на любовницу Петрова.
(1994)
***
Асфальт. Канава. Чернота.
Плюс белый снег – белей, чем зубы.
Опасна ваша высота,
металлургические трубы!
Ваш пар, ваш выдох из глубин,
ваш выстрел в девственное небо
по-своему необходим
любителям ржаного хлеба,
любителям иных высот,
чем ваша – от хвоста до края.
Пыхтите же, не умирая,
ослепшей завистью пустот!
(1990)
ЕЩЁ ОДИН ЭТЮД НА ТЕМУ СМЕРТИ
«Бобо мертва. Но шапки не долой».
И. Бродский
1.
Мефодий мертв. Его измята плоть.
Морщины белый лоб избороздили.
Им свысока любуется Господь,
в чистилище топчан освободили
и ждут, пока невинная душа
в ворота рая тихо поскребётся.
А мы стоим, не плача, не дыша,
здесь, на земле – и лист не шелохнётся.
«Мефодий, встань! царапай, подлый грим,
коси траву, целуй красивых пассий!
Мефодий! ты при жизни был другим –
плясал гопак, катался на Пегасе.
Мефодий, слышь! Не выпито вино!
Овечий сыр частично съели мыши.
Опущен занавес. Окончено кино.
Хорош кривляться – нас никто не слышит!..»
Но он лежит. Его орлиный нос
сечёт наш мир на две неравных части,
и на губах застыл немой вопрос,
как отпечаток сладкой тихой страсти.
«Ты в жизни был большой оригинал,
объект любви и пламенных пародий,
и лишь теперь величие узнал –
печальный миф по имени Мефодий».
2
Ни Пётр, ни Афанасий, ни Кирилл
не слышали торжественных мелодий,
Пока ты пелену не приоткрыл,
Единственный, таинственный Мефодий.
Твои слова читались между строк.
Ты был один из нас, но с нами не был.
Ты был один на свете – Царь и Бог,
и называл на «ты» ночное небо.
Ты не любил ни женщин ни мужчин,
предпочитая Вечность и Разлуку,
и уходил без видимых причин,
когда общенье навевало скуку.
А в прочем ты был пламенный игрок
и жизнь провёл в хожденьи по спирали –
и вдоль, и поперёк, а всё ж не мог
из басни никогда извлечь морали.
Вдыхая пыль неведомых светил,
ты сделал мир объектом для пародий,
и сам Иосиф часто говорил:
«Мефодий, ты был прав! Умри, Мефодий!»
Тебя не слышат Павел и Адам,
и юных поэтесс резные ушки.
Ты там уже! – а что осталось нам? –
Покоится твой череп на подушке…
3
Мефодий жив. Его глаза светлы.
Высокий лоб торжествен, тих и гладок.
Он сглаживает острые углы
Посредством мягких кучерявых прядок.
Мефодий пьёт хорошее вино,
танцует танго, ходит в оперетту
и смотрит в приоткрытое окно
чуть свысока на сонную планету.
Мефодий пьян. Его орлиный нос,
объект любви и пламенных пародий,
закинут гордо вверх, и под откос
летит и удаляется Мефодий.
Он ступит – распускаются цветы.
Он спляшет – весь бомонд в тоске и шоке.
Он слышит голоса из темноты,
встречает свет на утреннем востоке.
Мефодий жив! Приятна эта весть
и птицам, и траве, и нам с Володей,
и даже чёрт откладывает месть,
когда ты врёшь по-божески, Мефодий!
Ушей твоих да не коснётся грязь!
Наш горький хлеб запьём китайским чаем!
Мефодий жив! – и нам приятна связь
с его улыбкой, тенью и молчаньем!
(1991)
НА ДАЧЕ
Когда ты входишь в этот дом,
внимая голосам
чужих людей, живущих в нём,
играющим часам,
кровавым пляскам комаров,
кастрюлям на огне,
и дешевизне громких слов,
и яблоням в окне;
Когда ты входишь в этот сад,
склоняющийся над,
вникая в музыку цикад
и в ранний листопад,
и в этот сумеречный грим
акации в саду,
ты этот мир как древний Рим
приветствуешь в бреду
и пьёшь, как старое вино,
и дождь, и сад, и гром,
и в растворённое окно
порхаешь мотыльком.
Молчат часы. Ползёт паук,
и тень его светла.
и дольше века длится… - звук
разбитого стекла…
(1991)
***
Верность этой земле – для меня не пустые слова.
Я приплыл бы сюда без руля, без ветрил и без карты.
Чётко врезалась в память опавшая эта листва,
горечь этой полыни, берёз чёрно-белые кадры.
Этот северный сон никогда не закончится. Быт
здесь наглядней и проще, чем в центрах помпезного рая.
Здесь недавно угас домострой, да и палеолит
был не так уж давно, а тем паче – изгнанье Мамая.
В голосах моих предков слышны и болезнь, и печаль,
ожиданье последнего вздоха, последнего чуда.
Здесь немало нарублено дров сгоряча. Сгоряча
и стаканы летят, и хорошая бьётся посуда.
По сравненью с варягами мы – как огонь пред водой,
но огонь остывает, и горько томиться похмелью.
Наши рыхлые пашни питались кровавой войной,
отмывались слезами, баюкались долгой метелью.
А на белом снегу так отчётливы наши следы!
Наши тени скользят вдоль заборов – их не перегнать нам.
За заборами гаснут вишнёвые наши сады,
и глаза привыкают к зияющим дырам и пятнам.
(1993)
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА ЖИЗНИ
Проститутка доллары считала.
Проститутка Тютчева читала.
Улыбалась ласково и жутко
крашеная дура – проститутка.
Буквы прыгали, глаза слипались,
снились сны, видения сменялись –
о другой любви, о нежной встрече…
Но неумолим осенний вечер –
Проститутка водку разливала,
проститутка гостя целовала,
и напрасно пел о жизни лучшей
оскорблённый гений – Фёдор Тютчев.
(1994)
СОСЕДУ
Утро начинается с беды
в самой крайней рубрике газеты,
с выкуренной горькой сигареты,
с плохо приготовленной еды.
Утро начинается с ларька,
где ты пьёшь разбавленное пиво
жадными глотками босяка,
вожделенно, зло и торопливо.
На балконах виснут паруса.
Вглядываясь в призрачную алость,
думаешь, что ночь и не кончалась –
просто посветлели небеса.
(1993)
СВЕТЛАНЕ
В домашней философии твоей
ни слова – только запахи и звуки
еды, посуды, шелесты теней,
заботливо мелькающие руки.
И сам я, восседающий в углу,
значительный, как будто запятая,
всего лишь дополнение к столу
на торжествах дымящегося чая.
(1993)
ДИОНИСИЧЕСКОЕ
Природа – та же смена масок,
и ты, рождён полушутя,
вдыхаешь в плоть палитру красок,
музы?кой нежной шелестя.
И короток твой путь, и хмуро
рождает небо вечер твой,
и долго длится увертюра
лишь ради песенки одной.
И ты поёшь, и умираешь,
и улыбаются тебе
глаза, которых ты не знаешь,
покорный жизни и судьбе.
(1991)
 
|