Первый Круг. Это удивительная эпопея бардовского жанра, разворачивавшаяся перед изумленной публикой на протяжение десяти лет. «Первый Круг» – это шесть лет гастрольной жизни, десять бардовских спектаклей, показанных около 2000 раз в Москве,  а также более чем в ста городах СССР. Достаточно перечислить имена бардов нашего песенного братства,  чтобы представить себе всю шизу, сопровождавшую жизнь этого театра, само существование которого уже превращается в исторический анекдот, в сюрреалистический спектакль, где каждый участник – сам себе независимый, непредсказуемый режиссер, сценарист, завпост, актер и директор в одном лице. На первых порах, в «доисторическую» эпоху, в коллектив, ставший позднее «Первым Кругом», входили и Владимир Туриянский, и Евгений Бачурин, и Аркадий Смирнов. Но после первого сезона 87 года в составе объединения остались лишь самые стойкие «кремни»: Надя Сосновская, Андрей Анпилов, Владимир Бережков,  Михаил Кочетков, Виктор Луферов, Александр Мирзаян, Александр Смогул и – Ваш покорный слуга, автор этих строк, - Владимир Капгер. Автором проекта, серым кардиналом театра,  его «Карабасом  Барабасом» был Юрий Львович Лорес.  Он же, соответственно, стал и его первым худруком. Однако к концу 87 года стало понятно, что художественно руководить этой шайкой сценических раздолбаев никому не удастся. Юра обиделся на это и ушел от нас.  Не будем вдаваться в детали исторического конфликта – он выходит за рамки жанра юморески. Скажем только, что все члены «Первого Круга» до сих пор благодарны Юре за его чутье, за то, что он собрал нас всех вместе (знал ведь кого звать, почти ни в ком не ошибся!) и подарил нам «Первый Круг».  А сам ушел! Вот пример бескорыстия и благородства. 
     Теперь, зная исходные обстоятельства дела и список действующих лиц,  вы можете себе вообразить, во что превращался выезд подобной труппы куда-нибудь в Кишинев, Душанбе или Уфу.
     Главными источниками и катализаторами первокруговской крезухи были, конечно, два совершенно уникальных человека – Миша Кочетков и Смогул. Оба наделены абсолютно парадоксальной и молниеносной реакцией, оба бесподобно обаятельны и талантливы. Сцепившись после трех-четырех шкаликов в истерическом клинче где-нибудь в недрах провинциальной гостиницы часа в два ночи в окружении человек двадцати местных театрально-КСПшно-журналистских деятелей, они мгновенно и до утра становились эпицентром хохота до слез, общего пароксизма смеха и абсурда. Люди, ставшие нечаянными свидетелями этих импровизированных фарсов, и десять лет спустя вспоминают их, согнувшись в три погибели от смеха. 
     Конечно, и остальные братки-первокруговцы великолепно ассистировали этой парочке.  Любой мог внезапно загнуть какую угодно кукарачу. Откидывали номера в духе Хармса и Луферов и Мирзаян. Монументальный Андрюша великолепно оттенял активных сатириков театральной невозмутимостью и меткостью корректуры текста. Кроме того, он был самым надежным партнером в застолье; мы знали: сколько бы ни было выпито, есть в компании один вменяемый и добрый человек, который рассудит, кто прав, и когда надо остановиться. Володя Бережков – человек исключительного остроумия, но стать эпицентром истерических действ ему, как правило, не позволяло природное чувство такта, истинный аристократизм, которым он один обладал в нашей компании в полной мере. Однако партнером он был отменным. Надюша же всегда умела перенести состояние нашей мужицкой компании в область доброго,  положительного гротеска, не давала зашкалить выходкам ребят за отметку «Поручик Ржевский».
     Отдельно необходимо подчеркнуть, что эта моя писанина не претендует на статус документа, хроники, мемуаров.  Скорее это подборка анекдотов и легенд, калейдоскоп памяти – моей и моих товарищей.  Поэтому здесь не только возможны, но даже неизбежны, даже необходимы нестыковки, противоречия, парадоксы изложения: как запомнилось – так и воспроизводится, со всеми аберрациями памяти. То есть, не следует при прочтении задавать вопроса: «А ты, Капгер, это видел? Слышал? Сам-то?». Ведь по прошествии десяти-пятнадцати лет уже трудно точно вспомнить – чему был свидетелем сам, а что было тебе пересказано пятью свидетелями сто раз подряд в разных вариантах. Одно могу сказать по совести: вранья здесь нет.
      И последнее, о чем надобно предупредить нашего возможного деликатного читателя, это о том, что в тексте нижеследующих «новелл» иногда попадается «ненормативная лексика», матерок, говоря по-нашему. Однако данный художественный прием использован автором исключительно в целях достижения художественной достоверности (ведь хорошо известно, что в ряде филологических ситуаций – в частушках, анекдотах, равно как и в житейских коллизиях, специфическое словцо частенько бывает просто незаменимо) и посему употребляется в исключительно умеренном и безобидном виде.
     Итак, “ Театр абсурда имени Коровьева» – «Первый Круг». 
    

     Едем на гастроли в Свердловск. 1987 год – эпоха начала робкой либерализации в стране. Мы заходим в поезд, там темно, публика потихоньку расползается по местам плацкартного вагона. Идет шумный Смогул, который и на свету почти ничего не видит, натыкается на все и вся, чертыхаясь, вежливо кроя матерком в процессе извинений. Садится, куда ему говорят, сверкает из темноты толстенными очками. Непрерывно ворчит, комментируя все на свете. Когда его замечают, и внимание соседей обращается на странного лысого человечка, Смогул начинает громкую декламацию с такой, примерно, заставки: «А знаете ли вы, что… в театре «Первый Круг» зародился добрый почин: раз в неделю – по вторникам! – молодые актеры театра посещают Мавзолей. Советуются с вождем, показывают Ильичу свои новые работы…».
     Физиономии любопытных попутчиков мгновенно исчезают в темноте соседних купе.

     После спектакля в гостиничный номер набиваются гости. Все хотят общения и общаются. Осаждают мэтра – Алика Мирзаяна. Задают вопросы, Алик солидно отвечает. Мы притихли, молчим, боимся помешать общению. Внезапно входит Смогул – лысый дядя с пузиком, в кожаных лосинах, заправленных в высокие ботинки со шнуровкой, руки в карманах. Все замолкают, пораженные обликом странного персонажа. Смогул обводит всех долгим взглядом следователя, затем обрывает затянувшуюся паузу с оттенком ненависти в голосе: «Ну что ж, да, безобразен… Но мил!».

     Вообще в юмористическом арсенале Смогула было два персональных приема, которыми он пользовался ловко и изобильно. Виртуозная и какая-то безобидная матерщина и постоянное глумление над всем коммунистическим, советским, особенно доставалось Ленину и Марксу. Причем матерился и глумился он так легко, непосредственно, наивно глядя в глаза собеседнику, что никто не находился с возражениями. А может быть ступать на скользкую тропу полемики по таким непривычным, деликатным вопросам с малознакомым, каким-то инфернальным типом люди просто боялись. Однако Смогул всегда торжествовал.

     Презентация Ассоциации Российских Бардов в д/к «Мередиан». Полуторатысячный зал – битком. В зале – цвет КСПшной публики, журналисты. Бомонд, одним словом. Под стать и компания концертантов: первые имена жанра. Пригласили и Смогула. Он выступает – сейчас уж точно не помню, – ну, кажется, после Дулова и перед Егоровым. На сцене резкий круг света у микрофонов, а вокруг площадки полумрак. Ведущий объявляет Сашкин выход, и он появляется из-за кулис, ступая осторожно, на ощупь – ведь в полумраке полуслепому Смогулу ничего не видно. Смогул медленно движется к кругу света, а зал завороженно следит за ним, как за канатоходцем. Вот он уже у микрофона, еще шаг, - и тут Смогул спотыкается о провод, толкает микрофон... Затем все же ловит равновесие. Шепотом себе под нос – однако через микрофон на весь зал: «И-эх! Б-блядь слепая!».

     Смогул почему-то ненавидел сдавать белье в поездах проводникам. Все уже ждали этого забавного момента. 
     Утром в дальнем конце вагона раздается зычный голос проводницы: «Сдавайте белье! Щас туалет закрою!». Смогул с яростью в бегающем взгляде бросается ко мне: «Ну почему я должен сам собирать белье?! Это же прямая обязанность этих скотов!». «Саша, Саша! – успокаиваю я его для виду. – Ну что ты мне об этом говоришь, обращайся по адресу».
     Смогул обиженно замыкается. Время идет неумолимо. Все молчат. И тут открывается купе: «Вам что особое приглашение надо!». 
     Смогул, от ярости уже покрасневший к тому моменту, как помидор, с капельками пота на лысине, взрывается: «Почему?! Вы сами должны!! Я вас научу!!!».
     Опешившая проводница отскакивает к выходу: «Так ведь везде так… всегда… У нас ведь, знаете график какой…».
     «Я те дам, «график»! – вскакивает Смогул. – Падла ленинская!».
     Проводница выпрыгивает в ужасе в коридор. Вслед отступающему врагу несется из купе голос торжествующего Смогула: «Тварь коммунистическая!!».

     Диалог Смогула и Полковника (Толи Зазнобкина). Полковник вспоминает драку пятнадцатилетней давности.
     - А ты знаешь, Смогул, почему Серега тогда на даче на меня с кулаками бросился? Я выяснил. Это за то, что я его евреем назвал! Надо же, обидчивый какой!
     Смогул, подождав две секунды, вдумчиво глядя в даль:
- А может быть он не так уж и не прав?… Одного Карла Маркса достаточно…

     Приехали мы со Смогулом и Сашей Беловым, нашим администратором, в подмосковный городок Деденево петь на новогоднем празднике в местном дворце культуры. Там произошел случай, иллюстрирующий сверхчеловеческие возможности Смогула по установлению эмоционального контакта с любым персонажем нашей трудной жизни. Год, этак 89-й…
     Было часов 8 вечера, до елки еще далеко, и персонал д/к собрался поужинать в буфете. У двери буфета собралось человек двадцать – электрики, рабочие сцены, тетки из отдела кадров. И мы. Дверь в буфет закрыта, хотя по расписанию он должен как раз работать. Из-за двери доносится грохот кастрюль и другой посуды. Кто-то предлагает постучать. Однако буфетом заведует такая свирепая баба, что никто из персонала д/к не решается на рискованный шаг. Пауза затягивается. И вот, не выдержав, к двери подходит группка из четырех работяг – мужиков во главе со здоровенным дядькой лет 50-ти. Здоровяк робко стучит: «Клава, Клава, пусти на минутку! Мы только кефирчику с булочками…».
     Дверь резко распахивается, на пороге возникает разъяренная Клава – красномордая баба в три обхвата в белом переднике и колпаке – в общем,  классическая советская буфетчица. 
- Чево орешь! Чево стучишь! Ежели я тя пущу, так кастрюлю с компотом на голову одену! Стукни еще раз, попробуй!
     Дверь захлопывается. Помявшись еще с полминуты, люди расходятся в разные стороны. Я тяну Смогула за локоть: «Пойдем, пойдем от греха. Персонал и тот разошелся!». «Погоди минутку», - тихо говорит Смогул и, шмыгая носом, ныряет в буфет. Я в ужасе стою у двери, ожидая услышать гром небесный. Готовлюсь броситься на выручку погибающему другу. Однако, тихо. Открывается дверь, из-за нее выскальзывает хитрый Смогул: 
- Велели приходить через пятнадцать минут…
- А зачем?
- Увидишь…
     Пятнадцать минут тянулись для меня целую вечность – так любопытно мне было знать, чем все кончится. В назначенный срок мы втроем явились к заветной двери, и Смогул постучал условным стуком. Дверь открылась, и мы оказались в Клавином буфете. Горел яркий свет. Все столы, кроме двух,  были сдвинуты к стенам. Посреди буфета стоял сдвоенный стол, накрытый крахмальной скатертью, а на нем… Три бутылки шампанского, три водки, газированная вода, ваза с фруктами, горы колбасной нарезки, жареное мясо… За столом сидела Клава с двумя подругами, похожими на нее, как сестры, и местный милиционер. Все улыбались…
     Что было дальше – не важно. Лишь наутро я спросил Смогула: «Сань, что ты ей сказал?». Посмотрел Смогул как-то сквозь меня и ничего не ответил.

     Первые гастроли в Харькове, кажется в 87 году, были неудачными. Впереди нас в управление культуры приехала «телега» из Москвы, где нас обвиняли в антисоветчине, сценическом хулиганстве и советовали наши концерты саботировать. Пришло уже время, когда прямо запрещать выступления не решались. Но главное, сами гастроли были организованы бестолково донельзя. То ли совсем неопытные администраторы в Харькове попались, то ли уж очень сильно хотели на нас сэкономить, однако поселили нас в заводской гостинице, зал сняли где-то «у Муньки в заду», рекламы в городе никакой. В итоге полупустые залы, недобор денег и все прочие прелести провала. 
     Смогул рвал и метал. И вот в конце гастролей вдруг нам объявляют, что заплатят нам за работу лишь треть от договорной суммы. Тут уж Смогул просто взорвался: «С каким говном мы вечно связываемся! Сколько мы еще будем позволять себя унижать! Вот уж действительно, не театр, а группа дрессированных жидов под управлением…».
     В общем все в таком духе. Харьковчане стали успокаивать Смогула, а для острастки сообщили ему, что слишком громко ругаться не надо, так как может услышать самый главный администратор гастролей – а он, кроме всего прочего, известный в городе спортсмен, чемпион Украины по вольной борьбе и притом горячий человек. Я замер от любопытства: что же интересно ответит Смогул, ведь это как раз тот самый случай…
- Знаешь что, старичок, - мгновенно среагировал Смогул, пристально глядя толстыми стеклами в глаза собеседника, - чемпиону по борьбе, точно так же, как и мне, инвалиду II группы – очень больно, когда его пиздят!

     Отъезд из Харькова в тот раз проходил также в духе гастролей. Бестолковые администраторы мало того, что взяли билеты на самый хреновый, медленный и грязный поезд, в плацкартном вагоне, так еще как-то умудрились купить билеты на уже проданные места. Вместе с нами на наших же полках была прописана женская команда по водному поло. Смогул метался, как тигр в клетке. 
- Вот, слава Богу, хоть с бабами на полках до Москвы полежать придется! И то странно, что не к пидорасам подселили!
      И вдруг, дойдя до высшей точки отчаяния, он бросил вязаную шапочку об пол и, протягивая руки к начальнице пловчих, вскричал:
- Возьмите меня к себе в команду, заберите меня от н и х ! Усыновите, наконец! 
     Вагон грохнул хохотом.
- А что, - зло огрызнулся Смогул. - У меня и пенсия хорошая!

  А вот наша поездка в Молдавию весной 89 года запомнилась нам как райский сон на всю оставшуюся жизнь. И это несмотря на пакостные политические события, распри, раздиравшие уже тогда Молдавию. Еще не началась Приднестровская война, но уличные беспорядки становились нормой. Нас поселили в гостинице ЦК компартии Молдавии. Весенний Кишинев, цветущие сады, черешня, домашнее вино в молочных бидонах, - что еще надо бедным гастрольным артистам? С 89 года наступила полоса расцвета «Первого Круга», продолжавшаяся года до 93-го. Тогда многое удавалось: на счету накопились какие-то деньги, мы купили звуковой комплект, театральный свет, собирались приобрести автобус, получали невиданные (для простых советских бардов) зарплаты… Как-то мы гуляли с мудрым Бережковым по цветущему Кишиневу, в карманах хрустели честно заработанные зеленые полтинники с Лениным – штук по шесть, по восемь у каждого (обед в ресторане с вином стоил рублей по семь с носа), и вдруг Бережков останавливается и задумчиво так говорит:
- Нет, все-таки как хорошо! Даже не по себе становится. Ведь все хорошее кончается. И это тоже кончится и, скорее всего, плохо. Но зато теперь, если нас будут пытать в КГБ или расстреливать, мы уже не сможем сказать, что страдаем ни за что…
     Я опешил от такого необычно длинного для Бережкова монолога и спросил:
- Господи, Вова, а за что же?
- Да вот за это, - обвел Бережков рукой вокруг. – За все надо платить…

     Концерт в городе Бельцы вышел совсем нестандартным. В других городах нас прекрасно принимали, залы были битком. Овации, цветы, девушки…
     А в Бельцах мы приехали к запертому дворцу культуры. Видим – что-то не так. Вышел сторож и сказал, что никого нет, ничего не известно, зал открывать некому. Два часа мы пытались понять, что происходит, и разобраться в ситуации.  Надвигался миг начала спектакля. Стал подходить народ с билетами. Много народу. Мы распсиховались – срывается два великолепных спектакля! Мы уже нашли кой-кого из персонала, подружились с ними, а наш администратор успел выпить с электриком и дать ему денег немножко. Картина постепенно прояснилась: в Бельцы в горком партии пришел на нас донос и рекомендация сорвать концерты. Партию в тот момент еще побаивались, но уже активно ненавидели, и персонал был за нас. «Ах, так, - сказали мы, - давайте сюда на улицу кабель!».
     И мы поставили свою аппаратуру – благо у нас она уже была с собой – прямо на ступеньках д/к. Сперва пришли на наш  уличный концерт обилеченные граждане, а затем сбежалось вообще полгорода.. Уж тут то мы оттянулись в полный рост и по адресу партии, и правительства, и… Толпа ревела.
     В общем, ночевали мы не в гостинице – нас разобрали ночевать горожане и горожанки по домам.  А на следующий день д/к был открыт.
     Администрация д/к полюбила нас и все нам рассказала. Оказалось, что донос написала какая-то гастрольная труппа из Петрозаводска, которая должна была работать в Бельцах вслед за нами. Они побоялись (и правильно!), что мы заберем себе их публику и решили нас кинуть таким традиционным способом. Мол, приехали какие-то выскочки с антисоветскими программами…
     Ну, а конец истории вы знаете. 

     Молдавские гастроли закончились на берегу Днестровского лимана. Пару дней здесь царили балдеж и расслабуха: к черешне, вину, молдавским девушкам добавилось еще теплое молдавское мелководье. И вот бултыхаются как-то перед обедом в лимане Бережков с Анпиловым, лениво так переворачиваются с бочка на бочок. А кружечку с винцом Андрюша из рук не выпускает, аккуратно держит (Бережков тогда не пил). Кончится винцо, он опять к берегу подплывет, из бидона зачерпнет – и горстку черешни из решета… И вдруг показывается на берегу наш администратор – Зубрилин Володя, с дипломатом в руках и кричит ласково так:
- Ребята! Ребята, плывите скорее сюда! Я вам зарплатку принес!
А сам по дипломату ручкой похлопывает.
Плывут Анпилов с Бережковым к Зубрилину, и тут Бережков Андрюше возьми, да скажи:
- А ведь это наша р а б о т а , Андрюша…
     
     Мы с Бережковым, приезжая в другие города, проходили десятки часов в марафонских путешествиях по улицам, базарам и задворкам. Остальная первокруговская братва нас не понимала и, по-моему, тихо презирала за то, что мы, вместо аристократического утреннего сна до обеда выскакиваем в десять часов на улицу, как на работу, и как раз часам к четырем только возвращаемся домой. Однажды утром Бережков, все время пытавшийся расшевелить для познавательной жизни остальных первокруговцев, застал в номере Андрея Анпилова, который почему-то не спал в десять часов. Не помню уж, зачем Володя заглянул к Андрюше перед выходом на марш-бросок, однако, тихонько отворив дверь номера, он увидел заспанного Анпилова, стоящего в кальсонах посреди комнаты. Бережков обрадовался и начал вкрадчивым, медоточивым голосом: «Ах, как славно, Андрюша, что ты уже не спишь! А мы вот с Капгерочком собрались по городу пробежаться. Смотри, какое чудесное утро, как искрится солнце на снегу! Пойдем с нами погуляем, кофейку попьем. Здесь и галерея живописи отменная…».
     Андрюша, лохматый со сна, как Карл Маркс, стоял у кровати и тяжелым взглядом смотрел на Бережкова, сопя и пытаясь понять, чего тот от него хочет. 
     Затем, тяжело бухнувшись на кровать, он забормотал: «Да, да, сейчас, я соберусь…».
     Затем, отбрасывая ногами тапочки: «Умоюсь!..».
     Затем, заворачиваясь с головой в одеяло: «И пойдем гулять…».
     Затем из одеяла захрапело.

     В Душанбе мы вывозили свои программы дважды. Первый раз в ходе двухмесячного турне по городам Эстонии, Питерской губернии, затем Узбекистана и Таджикистана. Потом, заскочив на три дня в Москву поцеловать детей и жен, еще на две недели на Владимирщину.
     Ташкентские концерты проходили вяло. Организаторы арендовали огромный тысячный зал на задворках города, куда доехать можно было только на велосипеде. Зал наполнялся едва на треть, а то и на четверть. Сборы с трудом перекрывали аренду. Мы заскучали, зачастили на базары, пытаясь забыться от тоски за куском мирзачульской дыни.
     Вот почему с замиранием сердца спускались мы по трапу самолета в аэропорту Душанбе: как то встретит нас столица Таджикистана? Второго провала нам не пережить! В волнении вглядывались мы в темноту южной ночи, пытаясь разглядеть летное поле и очертания вокзала с неоновой надписью «Душанбе». Вдруг мы увидели, что к трапу по полю бегут какие-то люди, человек пять. Бегут нам на встречу. Подбегают совсем близко: мужчины, женщины. Вдруг одна женщина бросается Кочеткову на шею: «Кочеток, милый, ребята дорогие, приехали, ура, мы вас так ждали!!».
     Нас, совершенно опешивших, схватили в охапку и почти на руках понесли к машинам, роняя на поле цветы из букетов. Так начались гастроли в Душанбе. 

Первая и вторая поездка в Душанбе слились в моей памяти в единое целое. Первый раз мы были там в 89-м году, а второй, по-моему, в 91-м. Надо у Мишки будет уточнить. Ну да это не юридический документ, а всего лишь эмоциональный коллаж из картинок памяти: как запомнилось, так и излагается, и нечего придираться! Сии записки не для прокуратуры же сочиняются, в конце-то концов!
     Итак, жили мы в Душанбе в гостинице ЦК КП Таджикистана. Скромное кирпичное здание, утопающее в зелени платанов и воркотне горлиц. Администрация гостиницы очень беспокоилась, не напугают ли московские артисты постояльцев, привыкших к тишине и покою. Тем более, что как раз в эти дни там проходил семинар секретарей обкомов партии. А тут – богема! Однако наши хозяева заметили, что мы не какие-нибудь рок-бандерлоги или эстрадные отморозки, а все, как один, суть чинные московские барды, поэты и литераторы… Слыхали, к примеру, про Окуджаву?
      К гостинице мы подъехали к часу ночи. После концерта и обильного фуршета мы были очень веселые и общительные. Смогул в кожаных штанах – подарок Малежика! – пружинистым шагом кружил по фойе, делая вид, что оглядывает интерьер.
- Да-а, ничего обстановочка, будет, где развернуться! – многообещающе проскрипел он, потягивая воздух носом. 
Дежурная, тихая запуганная таджичка неопределенного возраста, пряталась за стеклянным окошком, не зная чего ожидать. Для начала мы прописались и ушли по номерам отмечать первый аншлаговый концерт и прописку в гостинице. 
Уже часам к двум веселье дошло до той стадии, когда Смогул идет в ночь за новой порцией водки (это у него мания такая, покупать ночью водку с рук), а весь остальной коллектив театра стройным, могучим хором поет: «Мы долго-долго Васю не видали,/ но вот сегодня свидеться пришлось,/ а он ведет, ведет «Товарищ Сталин»,/ самый лучший в мире паровоз!».
По дороге за водкой, увидев в фойе телефон-автомат, Смогул решил, что теперь самый лучший момент позвонить жене – Люсе. Он бросился к окошку, за которым пряталась дежурная таджичка. 
- Слушай, девочка моя, - забормотал Сашка, - дай мне монет для автомата, я Люсе буду звонить!
     Таджичка перепугалась до смерти, по-видимому, не понимая, чего от нее хочет странный тип в толстенных очках, с блуждающим взглядом.
     Смогул минут пять объяснял бестолковой бабе, что ему нужно, перемежая русский, немецкий и мусульманский мат, распаляясь по ходу одностороннего диалога все более и более. Наконец Гюльчатай поняла, что от нее требуют, и, напрягая все познания в русском языке, взмолилась, чтобы Смогул шел спать,  не шумел; она уверяла, что монет у нее нет, секретари спят и не дай Бог их разбудить, и под конец привела роковой аргумент: я, мол, сижу здесь, не зная ни дня, ни ночи, за 90 рэ в месяц.
     Смогул мгновенно взбеленился. Он истолковал это по-своему, то есть оригинально:
- Ах, тебе денег мало! Ты хочешь, чтобы я тебе добавил?! Я те щас добавлю!

     Мы сидели в номере нашего администратора Володи Зубрилина, допевая последний куплет про Васю-машиниста, когда в комнату влетел заполошный Смогул.
- Зубрилин! – воскликнул Смогул с порога, дико озираясь. – Зубрилин! У тебя есть мелочь для автомата? Есть, я знаю. В полиэтиленовом мешке. Дай пару горстей!
- Зачем тебе так много монет? – спросил Володя настороженно, так как по Смогулу было ясно видно, что он в бешенстве, но пытается это скрыть и притворяется невинно-благостным и тихим. – Вот, изволь, я дам тебе десять… ну, пусть двадцать… - Володя опрометчиво достал мешок с пятнашками. – Тут всем должно хватить…
     Смогул подлетел к мешку и мгновенно засунул в него обе руки, и, ухватив мелочи, сколько смог, бросился по коридору, звеня рассыпающимися монетами. Мы – за ним!
     В фойе Смогул подлетел к таджичкиному окошку.
- Так тебе денег надо было? – взревел он. – На! Получай! – обе пригоршни мелочи полетели в окошко одна за другой.
     Мы бросились усмирять своего друга, но он ловким змеиным приемом вывернулся из наших нетвердых рук и ринулся вон, в черную душанбинскую ночь. На циферблате стрелки показывали половину третьего.

Когда Смогул ринулся во мрак за догоном, мы остановились в нерешительности и стали совещаться, что делать дальше. Попробовали выйти за порог гостиницы, чтобы позвать нашего друга. За порогом простиралась чернильная тьма, ветер веял тяжким, жарким духом Азии. Все как будто говорило: ну идите, идите за Смогулом, увидите, что с вами будет… 
     Мы потоптались у входа, покричали робкими голосами: «Смогу-ул! Са-аша! Вернись!». Ночь ответила странными шепотами.
     Надо сказать, что к этому моменту мой спиртовой разогрев как раз дошел до стадии отказа от анализа событий, и я, вместо того, чтобы благоразумно втянуться вместе со всей труппой театра в уютное нутро гостиницы, незаметно шмыгнул за ближайший куст и, выждав, пока московские барды поднимутся на этаж, бросился искать Смогула в направлении его гипотетической отлучки.
     Видимо, я был слишком сильно пьян, так как дальнейшее помню фрагментарно. 
     Вокруг было абсолютно черно, и мне казалось, что я бежал очень быстро. Просто летел, как птица. По дороге я спотыкался о кочки, проваливался в невидимые арыки, продирался через цепкие колючки кустов, которые, как злая нежить, пытались схватить меня и утащить в черные подземелья шайтанова царства. 
     «Ай, Сана-Сана!», - звучал в моей голове заунывный хит таджикского ансамбля «Навруз». Эта гортанная песенка в дни описываемых событий гремела на каждом углу, в каждой чайхане Душанбе. Поэтому, наверное, это было последнее, что осталось в моей голове. 
     Следующее, что я помню – была серая бетонная камера со столом посередине. Помню, я стою, как Незнайка, держа руки в карманах штанов, и качаюсь, словно на ветру. Вокруг столпились черноволосые душанбинские милиционеры. Камера освещается настольной лампой.
- Ты кто? – спрашивает один из них.
     Я стою,  и изо всех сил напрягаюсь в попытке сообразить, что сказать. Я пытаюсь вспомнить свое имя или что-нибудь в этом роде и с ужасом понимаю, что ответить на вопрос я ничего не могу. 
- Ты что здесь делаешь? – кричит другой из света настольной лампы. 
Тут меня осеняет:
- Я – пою! – выдавливаю я из себя, глупо улыбаясь.
- Что – «пою» – ты что, певец?
- Да, певец. Из Москвы! – вспоминаю я.
Милиционеры начинают смеяться.
- Ну так спой что-нибудь!
На мгновенье я обрадовался: уж что-что, а спеть-то я могу. Тут уж они убедятся, что я – это я. Я набираю воздуха в рот и опять с ужасом понимаю, что не помню ни одной строчки из песен. Ни-че-го!
- Ну, давай же, пой, пой, - подначивают милиционеры.
     Окончательно припертый к стенке, я запеваю помимо своей воли: «Ай, Сана, Сана-а-а!» – при этом так по-таджикски делаю ручками.
     Милиционеры падают вокруг меня, согнувшись пополам от хохота.

     Таджикские милиционеры не причинили мне зла. Напротив, они причинили мне добро, так как, если верить их словам, они нашли меня лежащим в арыке в глухом закоулке Душанбе.
      В общем,  очнулся я утром на бетонном полу серой камеры с зарешеченным окном. Проснулся я от холода и, сами понимаете, еще от чего. Догадываюсь, что вид мой был жалок и отвратителен. Напротив,  в другом углу я увидел огромную кучу брезента. Что-то пугающее было в облике этой кучи. Полчаса я сидел в непонятках, поглядывая на кучу, как вдруг она зашевелилась, заохала и обернулась огромным черным мужиком в брезентовой робе, небритым и нечесаным. Такими изображают ифритов в детских книжках и мультфильмах про Али-Бабу. Душа ушла у меня в пятки,  я затряс головой и попытался стать невидимым. Больше никого в камере не было. 
     А ифрит на меня и не смотрел. Ему было еще хуже, чем мне. Его, по-видимому, сильно побили, несмотря на трехметровый рост и двухсоткилограммовый вес, и он сидел с закрытыми глазами, ворочался и охал. Мне его даже чуть жалко стало. Морда у него была в крови.
     Еще через полчаса железная дверь заскрежетала, зачихала и отворилась. Вошел разбитной милиционер, курчавый, в фуражке на носу и с резиновой палкой в руках.
- Виходи строитса, бандыты! – лихо скомандовал он.
     Мы потянулись из камеры понуро и боязливо. Оказалось, что камер несколько, и задержанных выползло в коридор десятка полтора. Мы стали шеренгой. Три милиционера переминались перед нами, играя палками.
     В коридор влетел стройный черноволосый парень, тоненький, блестящий, в сером костюме-тройке. Ну Беня Крик, да и только!
- Всем назвать свое имя и за что задержаны! 
     Мы поочередно представились. Я попробовал было, прикольнувшись, отдать честь странному начальнику, за что мгновенно получил легкий, но чувствительный удар палкой по плечу: стоять скромнее!
- Этого мне, остальных как обычно! – крикнул парень в тройке и потащил меня на улицу в свой автомобиль. Мы сели в машину ни слова не говоря и пронеслись по улицам с дикой скоростью. По дороге парень заговорил:
- Ну кто так делает! Ну кто так себя ведет в чужом городе? Ты знаешь, что могло бы быть с тобой, если бы мои джигиты тебя не подобрали?
- Ну что, - говорю, - ну, убили бы…
- Вах! «Убили бы!». Ты бы молил Аллаха, чтобы тебя убили! Не будем об этом. Тебе надо в гостиницу. В пять часов уже спектакль. Быстро приводи себя в порядок.
     Подлетев к нашей гостинице, он за локоть вытащил меня из машины и бегом потащил в мой номер. В номере уселся по-хозяйски в кресло нога на ногу (в черных лакированных туфлях):
- Ну, плати штраф, что смотришь? Порядок нарушал? В общественном месте нетрезвый лежал?
- Ск-к-олько? – спросил я, ожидая услышать пугающую цифру.
- Двадцать пять дашь?
     «Уф-ф-ф!» – подумал я про себя. В это время мы неплохо зарабатывали, и четвертак  был приемлемой ценой. Вот только денег в карманах я не нашел. Я бросился к Наде Сосновской в номер. Пришлось разбудить ее, хоть времени было 11 часов. Но куда деваться!
     Надя открыла дверь и уставилась на меня, как на покойника:
- Ой! И ты живой!
- Потом, потом, Надя! Я все объясню! Дай срочно четвертак взаймы – мент в номере ждет.
- На, пожалуйста. Но имей в виду, вечером мы вам со Смогулом головомойку устроим. После спектаклей, конечно.
     Я примчался в номер и сунул деньги своему незваному гостю, не чая, когда же он свалит наконец. 
- Квитанцию выписывать? – посмотрел он на меня сверлящим взглядом.
- Дык… это… как тут у вас принято…
- И-и-эх! Москва! Да как же можно без квитанции! – и он вынул из кармана замызганный блокнотик в клеточку. Что-то накорябал на желтом листике, вырвал его и отдал мне. Пока я пялился в бумажку, чтобы разобрать хотя бы одну букву, его и след простыл.
     А я так ничего и не разобрал.                    

     Утром следующего дня мы завтракали в гостиничной столовой, обсуждая вперемежку ход спектаклей, сплетни, легенды о наших ночных подвигах, растущие, как лавина, а также свежую новость о приказе начальства выбросить нас из гостиницы ЦК немедленно и отправить письмо-жалобу на группу гастролеров-хулиганов в Москву. Мы возмущались, конечно, гостиничным беспределом, но как-то вяло, неубедительно. Съезжать нам не хотелось: во-первых, гостиница была хороша; во-вторых,  ехать нам было некуда; в третьих, очень уж не хотелось подводить наших гостеприимных хозяев. Однако оправдательных аргументов у нас было мало, а гостиничная легенда гласила следующее.
     Смогул-таки вернулся назад. С водкой! Часам к пяти утра. И начал ломиться сначала в номера к своим:
- Андрюша! Вставай! (Бум-бум-бум!) Я водки принес! Иди, выпьем… Э-э-эх!
- Алик! (Бум-бум-бум!) Да проснитесь же вы! Ну, лежбище котиков. (Бум-бум-бум!) Я выпить хочу!
- Надя! На-а-денька! Водочки хочешь?
     Ну, тут он не на тех напал. Все – закаленные бойцы, дрыхли без задних ног.
     Тогда Смогул пошел колотится во все номера подряд, поднимая пугливых секретарей с постели меткими инвективами. Секретари не выходили на вызов Смогула, а лишь крепче запирали двери на обороты и придвигали стулья спинками к ручкам. Им к восьми часам надо было идти на занятия, и там спиртного ни-ни! Чтоб и не пахло.
     Говорят, что спускаясь по лестнице в фойе к выходу, секретари проходили мимо сутулой фигуры отчаявшегося человека, который сидел на ступеньке под телефоном-автоматом и укоризненно говорил в трубку:
- Люся. Люся! Ну что же ты, Люся. Это я, я из Душанбе тебе звоню. Ну, хочешь, я щас к тебе приеду?
     А оборванный провод трубки болтался у сутулого человека под мышкой.

     Директорствовала тогда у нас Марианна Брик – замечательно энергичная женщина, подобравшая «Первый Круг», может быть, из человеколюбия, может, из товарищеских чувств – не знаю. Организационные дела у нас были швах, дошло дело до того, что директором назначили было меня, как единственного более или менее вменяемого члена. Однако тут появилась Марианна, я с облегчением передал ей печать и  бумажки, и она, с места в карьер, закрутила Сочинскую авантюру. Однако меня упросили остаться зам. директора по финансовой части. Мне всучили капроновую авоську с казной наших гастролей – это, по-моему, тысяч двенадцать полновесных советских рублей. С Лениным. Там было все: деньги на проезд, проживание, суточные, транспортные и т.д. Я выдавал и записывал расход. 
     Сами понимаете, жизнь в Сочи представляла карусель событий: съемки, совещания, общение с киношниками, прессой и властями, а также концерты, пляж, пивная с шашлыком и вечерние тусовки по номерам. 
     Пугачева, естественно, не приехала, и я двое суток прожил в ее роскошном двухэтажном номере в «Дагомысе». На разгоне было два двухсотых «Мерса», одна «Чайка», автобусы и пара «Волг».
     Однако вечером для выезда на концерты такси мы заказывали себе сами и платили из моей авоськи. В общем, голова уже на третий день от жизни такой пошла кругом.
     Вот тут и началось.

     Шел день шестой.  Точнее был уже вечер. И вечер тот переходил уж в ночь. 
     Мы с Мирзаяном вернулись с планового выездного концерта из какого-то НИИ. Такси привезло нас к Филармонии. Я рассчитался с водилой, и мы начали «по разделениям» выгружаться из машины. Гитары, сумки с барахлом, затем сами. Первым Алик, потом я. Помню, шофер попался симпатичный, и я все раскланивался, никак не мог прервать любезное прощание с ним. Алик понукал меня: давай, мол, живей, полдвенадцатого уже.
     Наконец расстались. Двери машины – хлоп! хлоп! Тачка поехала. И тут до меня дошло. 
- Алик, па-а-адержи! – пихнул я ему, и так обвешенному, как елка, свою гитару и сумку. 
     Алик, опешив от вида моей перекошенной рожи, схватил в охапку мое барахло, лишь выдавив из себя: «Что такое?». 
- Авоська! – крикнул я, и бросился вслед за удаляющейся в сочинскую ночь машиной. Алик, по-видимому, ничего не понял. 
     Выбежав из области филармонического освещения, я сразу оказался в кромешной темноте. Лишь два красных огонька влекли меня вперед, однако расстояние меж ними неумолимо сокращалось. «Эй! Эй!», - сдавленно кричал я в отчаянии вслед исчезающему симпатичному шоферу. Проклятое чувство собственного достоинства не давало мне громко гаркнуть на всю улицу. 
     Такая паника охватила все мое существо, что я почему-то не понял сразу, что бегом машину мне не догнать. Осознание этого медленно доходило до меня, но я еще по инерции продолжал бежать за призрачными красными огоньками. Представляю себе, каким диким взглядом провожал Алик мои сверкающие во мраке пятки.
     Через минуту или две я остановился в отчаянии. Огоньки почти растаяли, вокруг была непроглядная ночь, я озирался, совершенно потеряв ощущение реальности.
     Вдруг, о чудо! – огоньки повернули налево, стали желтыми и поехали мне навстречу и немного вверх. Это дорога, загнувшись петлей серпантина, уводила машину на склон горы – ко мне, но одним зигзагом выше. Я решил, что это мой шанс, и бросился вверх по склону наперерез «Волге».
     В темноте ни черта не было видно, но склон оказался ужасной западней: он весь порос колючими кустами и жесткой травой по пояс, весь был завален булыжниками разных модификаций. Продираясь сквозь этот ад, как сталкер, я выпученными глазами следил только за желтыми огнями, ехавшими где-то по небу мне навстречу.
     «Эй! Эй!», - опять завопил я, выскакивая на шоссе весь в репьях, глине и крови. Машина проехала в десяти метрах перед моим носом и опять удалилась во тьму. Не знаю, видел ли  меня мой любезный шофер, но если б и видел, то, естественно, не остановился бы на знаки безумного оборванного существа, выскочившего из придорожных кустов на ночном тракте. Узнать он меня конечно не мог. 
     Постояв секунды три в отчаянии, я поплелся по ночному шоссе вслед за машиной – бежать больше я не мог – и через неопределенное время оказался перед воротами таксопарка. На проходной я попытался растолковать ситуацию, умолчав лишь о содержимом авоськи. 
- Так вы актеры из Москвы? – спросил меня диспетчер. – Наш парк заказы организаций не обслуживает. Это вам надо идти во второй парк – улица Замухрышкина, 47. Однако пешком это долго – другой конец города – а транспорт  уже не ходит. Так что ждите утра, дорогуша.
     В угнетенном состоянии тела и духа поплелся я в обратный путь, радуясь хоть тому, что дорога моя идет только под гору. Через час, а может через полтора, колотился я в стеклянные двери «Приморской». Швейцар сначала что-то говорил мне, беззвучно разевая рот, видимо не хотел пускать подозрительного оборвыша внутрь. Но я что-то возражал – вроде бы также беззвучно, но убедительно, ибо через десять минут я уже открывал дверь номера нашего администратора. Все происходило, как под водой. Десять тысяч уехали с концами. Виноват был только я. Все. 
     Ребята не спали. Все сидели за столом и тихонько, как-то траурно выпивали, ожидая моего возвращения и объяснения, куда и зачем я побежал от филармонии.
     Я вошел,  – все взоры обратились на меня. В воздухе повисло напряженное ожидание.
- Ща, ребята, я все объясню, налейте только стакан чего покрепче.
     Кочетков щедрой рукой молча налил стакан «Белого аиста», я залпом выпил. Все продолжали строго смотреть на меня. Я потупил взор. 
- Ну, и куда ты, немецкая рожа, рванул от меня? – прокурорским голосом спросил Мирзаян. – И что я по-твоему, должен был делать, а? Отвечай перед лицом всех твоих товарищей!
- Ну ребята, я щас все объясню… Тут непростое дело, - начал я подбирать слова.
- Какое такое дело? – взвился Кочетков. – По бабам побежал, что ли? Тебя, Капгер, надо психиатру показать. Ночь на дворе, а он… Ну так что случилось? Говори!
     Первая не выдержала Надя:
- Ой, хватит, ребята! Он же и так еле стоит. Шутка не проходит!
- Н-на, балбес! – протянул Смогул мне авоську из-под стола. – Директор хуев!
     Я схватил авоську и влез в нее по уши, пересчитывая купюры. Все было на месте. Шофер сам привез сумку в гостиницу.     

     Сочинские деньки катились один за другим. Розенбаум  снимался в эпизоде фильма, где ему следовало, скатившись по тридцатиметровому спиральному водопаду в Дагомысский бассейн, вынырнуть у берега пред парой туфелек очаровательной «стрекозы» и преподнести ей букет цветов – прямо из-под воды! Гениальная находка режиссера. Однако уже после десятого дубля Александр Яковлевич  начал откровенно чертыхаться. Наша же задача была проще. Мы стояли у парапета, тянули пивко в ожидании своей очереди в кадр и от души смеялись, наблюдая сверху за изменениями лица великого барда: после двадцатого дубля он выныривал перед девицей с нелепым букетиком, как Чудо-Юдо  пред Красой-Девицей. После сорокового дубля нам надоело хихикать, и мы ушли на променад, бросив матерящегося Розенбаума на произвол садиста-режиссера. Авоська теперь была всегда при мне, я вешал ее через голову и для страховки судорожно вцеплялся рукой в авизент, как клещами.  Кто мог знать, какие каверзы способна устроить мне еще судьба?

       В последних числах мая мы заявились домой. На носу был мой день рождения (едва ли ни юбилей?). Я сзывал гостей и прикидывал расходы. Сочинскую зарплату мы собирались выдавать первокруговцам после  подведения баланса гастролей, то есть где-то через недельку. Во избежание эксцессов я запрятал бабки в пресловутой авоське в самый дальний и надежный закуток моей огромной старомосковской квартиры – в детскую комнату, в шкаф с детским бельем – под самые рейтузы и пеленки. Как в банке.
     Надо сказать, что наши с женой дни рождения шли один за другим, день за днем. Прекрасно зная, как выглядит «грустный праздник» в моем исполнении, жена потребовала от меня: «Первый день гуляйте хоть до белой горячки, но к утру, чтобы квартира была свободна, придут мои гости, и мы хотим посидеть впятером-вшестером, тихо, чинно, благородно...» 
- Заметано! – легко согласился я.
     К вечеру подтянулись гостюшки. «Гоп, стоп, тру-ля-ля! Сиди-сиди, Яша, под ракитовым кустом!..». Здравицы, подарки, веселье без границ. Собралось человек сорок. Часам к десяти вчера квартира напоминала взбудораженный улей: барды, художники, поэты разбрелись по бесчисленным закоулкам капгеровского родового гнезда и, разгоряченные богемной атмосферой, вели задушевные философские беседы: «Са-ня, ты меня уважаешь?..». 
     И за полночь почти никто не собирался расходиться. Не помню, в котором часу я забылся страшным сном, однако, проснувшись утром, часов в восемь, я обнаружил примерно ту же мизансцену: по квартире продолжало блуждать человек двадцать и из кулуаров анфилад доносилось на все лады: «Ты меня уважаешь?». Пипл активно похмелялся.
     Моя Ирка в панике носилась между простодушными гостями, выражение ужаса застыло на ее лице: к трем часам она ждала школьных подруг. 
- Ты собираешься завязывать пьянку, в конце-то концов!? – взорвалась Ирка часам к одиннадцати утра.
     Знала бы она, что это был еще только аванс!
     Я ходил по квартире, как леопард в клетке. Способность оценки ситуации, видимо, покинула меня. В душе шла борьба: с одной стороны, ну да, я обещал освободить посадочную полосу к середине дня, я не отрекаюсь; но с другой стороны – экая вредная баба, ну не видит она разве, какая задушевная атмосфера царит в нашей идиллии! Зачем же ломать эту дружескую эйфорию, спекулируя на моем обещании, данном накануне в минуту слабости! Вот она – подлая женская натура!
     В колебаниях души поспешил я за советом к старшему товарищу, Смогулу, который в это время шатался в трусах по коридору со стаканом в руке. Его кидало от стены к стене, и водка плескалась на столетний дубовый паркет.
- Сашка, что делать, проклятая Ирка донимает меня моими обещаниями – гонит нас из дому! А?
     Смогул отреагировал на удивление собранно: 
- Как, старичок, и ты еще спрашиваешь? Баба должна знать место! Она гонит нас – твоих лучших друзей - на улицу! – Смогул щелкнул резинкой на пупке. – А ты в сомнениях и колебаниях? Конечно, спусти нас с лестницы в свой день рождения! Выброси нас на улицу, в чем мать родила! Ударь меня ножом в спину, как Брут! Спасибо, дружок… Не ожида-ал!
     В другой момент я быть может и не поддался бы на такой грубый прием, но находясь в состоянии биохимической беззащитности, я настолько близко к сердцу принял смогуловские инвективы, что, едва ли не плача от обиды, бросился к жене потрясая кулаками.
- Ты! Несчастная бюрократка! Хочешь всем испортить праздник? Я не стану гнать своих друзей из дома. Ежели к тебе собираются твои подруги – зови их. Места для веселья хватит всем.
- Ах, так, - сказала Ирка, собрала быстренько вещички, позвонила по телефону и уехала к матери.
    А я остался отмечать свою победу с друганами.
     Однако, не прошло и пары часов, как один за другим гости стали испаряться, ссылаясь на важные дела. Включая Смогула. И я остался один, посреди разгромленной сташестидесятиметровой квартиры, в океане объедков, грязной посуды и иных прелестей, сопровождающих обычно окончание торжеств. «Кончен, кончен день забав!».
     Постепенно до меня стало доходить, что случилось: жена ушла, гости покинули меня, я один, совсем один. Предательски распахнутое окно огромной комнаты птичьими голосами Патриарших прудов манило покончить все счеты одним махом. Надвигался час необычайно жаркого летнего заката.
     Прежде, чем принять окончательное решение, я захотел собраться с мыслями и вышел на Патриаршие пруды. Я прошел уже почти что полный круг по часовой стрелке, как вдруг увидел на аллее, что возле сберкассы, компанию из пяти-семи человек. Ребята моего возраста, одетые в домашнее, киряли на лавочке. Я подошел и уселся демонстративно рядом.
- Чего тебе, мужик? – спросил один в домашних тапочках. 
- Чего, чего! – огрызнулся я. – Жена ушла, друзья бросили, а у меня бездник! Ну что вы тут сидите на лавке? Пошли ко мне, у меня квартирища пустая и еще ханки да жратвы море осталось.
     Братва мгновенно снялась, и через две минуты веселье было продолжено. Дальнейшее я помню урывками, как в кино при рапидной съемке. Вот мы сидим, выпиваем. Вот танцует цыганочку чернявый парень. А вот я кричу, что я директор театра, бард, а затем лезу – куда бы вы думали? – ну да, в детский шкаф, за авоськой. Достаю из-под пеленок бабки и начинаю раскидывать их по комнате: смотрите, сколько бабок у настоящего барда!
     Тут крепкий, но не смертельный удар обрушивается мне на загривок. В изумлении я оборачиваюсь.
- Собери бабки, - говорит мужик в тапочках. – Знал бы ты  кто с тобой пьет, не куражился бы, как петух! Вот это,  – указал он на чернявого, - Жора, одесский вор на гастролях в Москве…
     Я вижу себя как бы со стороны, стоящим, словно болван, посреди комнаты в окружении неведомых гостей, а по полу рассыпаны несметные ленинские профили на красных бумажках. Потом темнота.
     Пробуждение было драматическим. Сначала я проснулся, но лежал не шевелясь и не открывая глаза, хотя солнце слепило даже сквозь веки. Я лежал тихо и думал: «Эх, вот бы узнать, сколько времени прошло, что я успел натворить и кто есть в квартире!». Вставать было стремно, но лежать тоже невмоготу. Я сел на кровати со скрипом и открыл глаза: никаких приятных сюрпризов. Пейзаж после битвы. 
     Я начал припоминать ужасные сцены моего юбилея, которые выглядели сквозь лупу похмелья, как сущие картины позора. Боже! Я выгнал жену из дома! Господи! Я, кажется, привел с улицы каких-то проходимцев! О, черт! – тут я четко увидел кошмарную сцену, как я, стоя посреди комнаты, мечу перед неведомыми гостями первокруговские тысячи… «Авоська!» - мелькнуло в голове, и я кинулся в детскую.
     Под пеленками было пусто. Постояв с минуту у раскрытого шкафа, я обречено поплелся в коридор к телефону. Звонить мужикам. Сперва Мирзаяну. Алик велел не паниковать, а сосредоточиться и поискать деньги по квартире.
- А вообще-то, скажи спасибо, что тебе голову не отрезали.
Бережков же, выслушав меня и, помолчав секунды две, произнес странные слова:
- Ну-у… Это ничего… Ты сейчас ничего не предпринимай, а ложись еще поспи немного. А когда все образуется – возьми большой букет роз и езжай к жене, мирись, проси прощения.
- Какие розы, Бережок! Тысячи пропали! У меня ни копейки нет, и вся театральная зарплата накрылась! Но ты скажи ребятам, что я к осени заработаю и все верну…
- Ты пока что ложись, поспи…
     В отчаянии я, как сомнамбула, автоматически подчинился приказанию Бережкова и бухнулся в кровать.
     Только я сомкнул вежды, как раздался нервозный звонок в дверь. Чертыхаясь, я выполз из кровати и поперся по бесконечному коридору – открывать. Открыл. На пороге стоял один из ночных гостей – тот, что в тапочках.
- Ну, что ты паникуешь, людей беспокоишь, звонишь всем подряд! Ты что думаешь, мы твои деньги взяли? Да ты их сам перепрятал. Идем, - и он уверенно прошмыгал по коридору к детской комнате. – Вон, смотри в нише под подоконником!
Я опасливо нагнулся и достал из ниши пакет с деньгами.
- Вот так вот. Пить меньше надо! И запомни: мы, где живем, там не пакостим.
И тут я проснулся! Оказалось, что весь эпизод, начиная со звонка в дверь, мне приснился. Но это был исключительно яркий сон, четкий, как явь. Вам наверняка тоже снились такие рельефные сны, которые невозможно отличить от реальности. Мгновенно я вскочил, как ошпаренный, и кинулся в детскую. Под подоконником в нише лежал полиэтиленовый пакет с бабками. Я подпрыгнул до потолка и, пританцовывая, с песнями бросился звонить всем с радостной вестью: кошмар закончился! Будет зарплата! Будет большой букет роз!
     Вечером я поехал с букетом к Ирке. Она почему-то сразу простила меня. В тот раз она вернулась домой.

     Две недели к ряду путешествовали мы по сибирской реке Таз вчетвером: Кочетков, Анпилов, Смогул и я. Был год этак 89-й, на дворе стоял июнь.
     Река Таз протекает на севере Тюменской губернии недалеко от полуострова Ямал и впадает в Ледовитый океан, точнее будет сказать в Карское море. Река малоизвестная, но размеров огромных – полторы тыщи верст длиной и километра два ширины будет. Край – конец географии. Вдоль берегов Таза через полста верст расположены рыболовецкие и оленеводческие  «колхозы» несчастных ненцев – а по сути натуральные первобытные стойбища. «Несчастных» – потому что живут они ужасной, на мой взгляд, бытовой жизнью, в голоде и холоде, занимаются промыслом и зимой и летом в нечеловеческих условиях. И всего-то их числом не больше, чем жителей в большом московском доме, так нет, надо было «Софье Власьевне» и этот крохотный народец-доходягу мучить по части выполнения планов, норм выработки, политграмотности и  т.п. Пусть бы ловили себе рыбы, сколько им надо для еды и для продажи, да разводили бы оленей по своему усмотрению – лишь бы не вымирали! А их заставляли добывать рыбу и зимой через проруби на сорокаградусном морозе из-под многометрового льда. Даешь план! 
     Вот для этого милого диковатого народца мы и пели свои песни посреди чумов, в кругу стариков, взрослых и детей, одетых в оленьи шкуры (впрочем, и в обычные рубашки тоже). А так как стоял полярный день, концерты шли круглосуточно: пройдем от стойбища до стойбища три часа ходу – час поем и на суденышко, дальше поплыли. Экипажу на кораблике было человека четыре да еще администратор Вовка Зубрилин с нами – вот и вся команда. С едой и питьем полный порядок, так как куратор наших гастролей – райком комсомола – по части пожрать да выпить  всегда был в первых рядах. А мы-то что, рыжие что ли? Пусть хоть какой-то толк от них будет. 

     В одном ненецком поселке подымается на палубу нашей «калоши» местный мужичок – ну экспонат музея этнографии, да и только! В кухлянке, ростом с десятилетнего подростка, стрижен под горшок,  глазки хитрющие. А лет ему не понять сколько, видно лишь, что взрослый. Смогул подходит к нему, смотрит сквозь толстые очки пристально и долго, шмыгая носом и покашливая. Но и тот тоже прямо стоит, чуть улыбается вроде. 
     Смогул с видом расового превосходства:
- Ну что, Николка, херовато вам тут приходится?
- Да уж, однако, не сладко! – неожиданно вразумительно отвечает ненец, ухмыляясь.
- А что, вот все края сейчас отсоединяться от Союза хотят, так, небось, и вы втихаря под Финляндию откосить собираетесь? А?!
- Э-э-эх! – вздыхает ненец. – Под Канаду бы, однако, лучше!

     В поселках ненцы ждали нас, как манны небесной. Им накануне сообщили, что плывут, мол, певцы из Москвы, и они готовились к нашему приему. Петь, однако, трудно было. Хоть ненцы и настроены были очень положительно, но трудновато было им наши темы переваривать. Старались мы соответствующий репертуар подбирать, чтобы помелодичней песни были, да содержание попрозрачней. Однако туго шли и Окуджава, и Визбор, и Кукин. Слишком уж разительно отличалась ненецкая ментальность от нашей. Когда же в песнях попадались слова «водка», «портвейн» или «жопа»,  все хохотали, однако, от души.

     С каждого концерта получали мы – не помню уж точно – не то тридцать, не то пятьдесят рублей на нос. А концертов могло быть 5-7 за день. Действительно, как говорится, «день год кормит». Сперва от жадности мы бросались с корабля на берег, как куры к кормушке, но уже на вторые сутки до нас стало доходить, что хлеб даром не дается: круглосуточный режим концертной работы с полутора-двухчасовыми перерывами быстро остудил наш пыл, и уже на третий день мы начали потихоньку откашивать от выездов в ненецкие чумы, ссылаясь на самочувствие, дурной сон и плохие приметы. Да и река Таз вела себя бурливо, так, что к берегу частенько приходилось подходить на лодочках, маневрируя между метровыми волнами. В общем, через трое суток мы выдохлись один за другим и начали хорониться по закоулкам кораблика, надеясь, что в этот раз обойдется как-нибудь «без меня». А деньги – что деньги? Не в деньгах, оказывается, счастье. Да к тому же стало понятно, что мы по-любому заработаем изрядно. Одним словом, лень победила жадность. 
     Последним, самым упертым энтузиастом ненецких концертов оставался Смогул. В то время, как мы, почуяв приближение швартовки, ховались кто в сортир, кто под одеяло, Смогул напяливал мужественно концертно-походный костюм, и лицо его выражало решимость и чувство долга. Вовка Зубрилин уже начал злиться на нас, потому что из-за нашего ползучего саботажа нарушился график концертов: мы повсюду опаздывали, отставали от расписания. Атмосфера становилась напряженной. Везде все агрессивнее понукали нас при швартовках у стойбищ. 
     Наконец настал момент, когда Андрюша перед очередным концертом еле повернулся на шконке со спины на бок, посмотрел на нас взглядом затравленного оленя, сдавленно выдохнул: «Не могу больше!» – и мы остались втроем. Я со Смогулом поехал на лодочке на одно стойбище, а блистательный Кочетков в одиночестве – на другое. 
     Через два-три концерта сошел с дистанции окончательно охрипший Кочетков. Мы со Смогулом продолжали стойко затыкать репертуарные бреши, но силы были уже на исходе, качество выступлений, естественно, стремилось к нулю, а опозданий накапливалось все больше. 
     Я чувствовал, что моральные силы покидают и меня, старался уклоняться от одиночных выездов, прячась за спину Смогула, благо тот еще хорохорился из последних сил.
     Чего уже в его рвении было больше – желания заработать или показать себя круче всех – не знаю. Однако мы провожали его в одиночные рейды печально-сочувственными взглядами. А Сашка сосредоточенно облачался в концертный скафандр, как космонавт Леонов, перед выходом в открытый космос, натягивал до подбородка вязаную шапочку, бормоча под нос: «Слабаки дешевые, бабы беременные», - и пускался в опасный рейс по бурным водам – лишь черная шапочка его мелькала меж гребней волн. Смогул раздувался от гордости на глазах, он чувствовал себя героем. Но и его задор таял.  И вот однажды Смогула привезли с очередной вылазки от аборигенов, подняли на корабль, где мы в это время заканчивали обед. Нас срочно ждали еще в одном чуме, но никто ехать больше не хотел. Все, потупившись в тарелки, ждали возвращения Смогула. Смогул, измотанный как зимовщик, ввалился в кают-компанию и плюхнулся на подкосившихся ногах за обеденный стол.  Я заботливо налил ему тарелочку щей в напряженной тишине: все молча обдумывали, как бы этак поделикатнее сообщить ему, что надо ехать к следующим оленеводам. Я подал щи Смогулу. И в этот миг в комнату ворвался взвинченный Зубрилин.
- Смогул! Кончай рассусоливать, ешь быстрей, тебя уже двадцать минут катер ждет! Потом дообедаешь!
     Лицо Смогула исказила гримаса ярости. Он успел проглотить только две ложки щей после героического концертного рейда, а тут его встречает такая хамская неблагодарность!
     Одним махом он отшвырнул от себя тарелку с супом: 
- Вы мной еще из пушки выстрелите!!! – заорал Смогул.
     На концерт же, однако, поехал. Представляю, что он им там напел.

     Отдельная песня – это комплекс анекдотов, связанных с особенностями нрава и характеристических наклонностей «Маленького Гения» нашего жанра, непревзойденного Маэстро Луферова. 
     О качествах Вити, как барда, актера, музыканта, режиссера, драматурга и философа говорить я не буду, т.к. люди, мало-мальски близкие к жанру, прекрасно понимают масштаб этой  фигуры в русском городском романсе. А тем, кто не в курсе – вкратце не объяснить. Скажу только, что размах творческого мышления Виктора придавал деятельности «Первого Круга» особую дерзость, всеохватность и неожиданность в решении сценических задач. Одно лишь присутствие Луферова в коллективе театра создавало атмосферу поиска формы, часто на грани авантюры. Мы благодарны судьбе за то, что Витя стал одним из наших собратьев по первокруговской эпопее.
     Но всем известно, что гениальные люди отличаются известной, м-м-м… чудаковатостью – чем гениальней, тем чуднее. Можете судить о степени таланта Луферова  по тому, каким чудилой был он. 
    Все, кто общался с Виктором хоть сколько-нибудь плотно, с изумлением повествуют о его принципиальной, просто патологической непунктуальности. Причем с любым другим человеком немедленно были бы прекращены всякие деловые отношения за любой из несметных эпизодов этой Луферианы – а Вите же все сходило с рук. Никто на него смертельно не обижался и не воспринимал его откровенное пренебрежение чужими обстоятельствами и временем как оскорбление. И это потому, я думаю, что в его исполнении все выглядело столь гротескно, драматично и наивно, что люди просто терялись. Ну не знали, как это трактовать, и все тут!

     Совсем молодой Кочетков, лет двадцати пяти от роду, познакомился с Луферовым. Характерами сошлись сразу. Сразу же сочинили несколько грандиозных проектов. Надо воплощать!
     Договорились об очередной минутной встрече на станции метро «Белорусская». Только бумаги из рук в руки передать – и все.
     Кочетков говорит:
- Давай-ка, Витя, встретимся в шесть часов, а то уже в семь у меня в Зуевке концерт начинается, так я у тебя бумажки заберу, минут за 10 до д/к добегу, микрофоны настрою, к семи как раз поспею. 
- Хорошо! Отлично! Мне тоже удобно, мне к семи надо в райисполком, я на кольцевую тут же пересяду, и все путем.
Приезжает Кочетков в условленное место к назначенному часу. Нет Луферова. 18.15 – нет. В 18.30 занервничал Миша, на часы поглядывает, – ну нет, как нет! Уже бежать надо, а Луферова – нет! А уйти и неудобно – все же гений опаздывает! – и глупо кажется – вот-вот придет же ведь. А его все нет. В 18.50 не выдержал Кочетков, помчался на свой концерт, опоздал с началом, скомкал первое отделение – нервы не железные же! Потом все ж собрался ко второму отделению, совладал с залом, долго еще на «бис» пел. Поздно концерт закончился. 
Только с чувством досады опускался Кочетков на эскалаторе в метро: не встретил он Луферова, опять встречаться придется. А вдруг случилась беда какая с ним?
Идет Кочетков по платформе к поезду задумавшись крепко. Вдруг какой-то низенький мужичок с разбегу прямо ему в живот врезается:
- Молодец, что ты меня дождался! – вскричал запыхавшийся Луферов.

     Улетали мы как-то раз на гастроли в Воркуту. На дворе зима, самолет утречком, где-то часов в 11.00 вылетает. Волнительно, конечно, было: как-то наша аристократическая компашка в такую рань у трапа самолета окажется? А опоздать на рейс вдесятером с кучей барахла, реквизита, инструментов и аппаратуры было, сами понимаете, как стремно. И ведь вся толпа могла влететь из-за какого-нибудь одного урода!
     Ну, администраторы наши всех в 8 утра для подстраховки обзвонили. Мы с Кочетковым, как самые ответственные члены, тоже проконтролировали вопрос. Глядим, к началу регистрации все собрались, кроме Надюши и, естественно, Вити. Стоим, волнуемся, двигаемся в очереди потихоньку, регистрация идет. 
     Смотрим, Надя подъезжает – ну, слава Богу! Один Витя остался.
     Когда к стойкам подошли, совсем угрюмо у всех на душе сделалось: ну, пусть тридцать минут еще после регистрации в запасе есть, а дальше что делать? Без гения лететь? А в Воркуте спектакле ждут, тыщи уже в дело вложены.
     Вдруг где-то под самым небом – «кх-кх-кхх» – задребезжало что-то, и звучит такой гнусавый, неизвестно из какого места, голос: «Рейс номер три-три-два-два-три-два-два по маршруту Москва-Воркута задерживается отправлением на один час. По техническим причинам». Вздох облегчения прокатился по нашим рядам: как будто специально для нашего чудилы судьба подарила целый час времени на подстраховку. Успокоились мы, прохаживаемся мимо киосков, ждем посадки, пивко попиваем. Луферова нет. 
     Время, подлое, быстро идет. Луферова нет. Час прошел. Все цензурные определения маэстро уже были нами исчерпаны, а перейти на достойную лексику нам мешало Надино присутствие. Объявили посадку. Луферова нет. Долго тянется посадка в лайнер, но и ей приходит конец. Ну нет Луферова! 
     Делать нечего, решились мы с Зубрилиным пойти к дежурному администратору аэропорта, чтобы заговорить ему как-нибудь зубы и отсрочить момент позора хоть на четверть часа. Вдруг видим, какой-то низенький мужичок с разбегу прямо нам в живот врезается:
- Как? А вы еще не улетели?
     Ну,  тут уж мы забыли, конечно, про Надино присутствие и говорим Виктору: 
- Ах ты такой-сякой Гений немазаный-сухой! Что же ты, мол, Виктор, по батюшке тебя Архипович, с нами делаешь? Знаешь ли ты, счастье твое и наше, что рейс на час задержали, а то б бегал ты тут без нас по вокзалу один, как подлинное чудило?
- Как! – кричит Луферов, - Задержали? На целый час? Тьфу ты, ч-черт! Знал бы, еще б побриться успел!
     И на что только человек в жизни рассчитывает?

     Году в 93-м сложились у Вити первые зарубежные гастроли. В Германию! Шутка сказать. Причем подготовкой довольно солидно занимались люди и здесь и там. Дело шло к тому, что Луферов пробудет в Германии не один месяц. Мы все волновались за него, зная его особые организаторские таланты. Подошел момент отъезда. Случилось так, что непосредственно перед отлетом в Германию Витю еще пригласили на фестиваль в Казань.
     Ну так и что ж, решили его ассистенты в России и в Германии, Казань, так Казань, не страшно, пусть едет. Только надо хорошенько время просчитать, чтобы все концы стыковались и на пересадках большой запас времени был. Ну не совсем же он «ку-ку», в конце-то концов, чтоб в Германию на гастроли опоздать!
     Все рассчитали, купили ему удобные билеты из Москвы в Казань, из Казани в Москву, из Москвы в Берлин. С запасом по нескольку часов на каждую пересадку.
     Витя методично и последовательно опоздал на каждый рейс.

     У Александра Завеновича Мирзаяна сложные отношения с маленькими детьми. Мирзаян любит детей. Любит их по-настоящему, но абстрактно, в принципе. С детьми реальными, живыми, физическими он общается, ну, как бы поточнее выразиться… неуверенно, что ли… без энтузиазма. Не знаю, в чем уж тут дело. Но если, например, Луферов увидит в доме маленького ребенка, он немедленно упадет на четвереньки и будет гоняться за ним минут двадцать по квартире, лая и натурально кусаясь, а затем позволит ему сесть верхом, и все такое прочее, то Алик в квартире, где есть дети забирается самый дальний угол и косится из темноты, сверкая очками, с ужасом поглядывая, не подкрался ли хозяйский бутуз к его укрытию. Я сразу заметил эту Мирзаяновскую чилдранофобию, и, когда Алик приходил ко мне домой, я всегда следил за тем, чтобы мои Танька и Вовка не слишком близко подбирались к его углу. Хотя надо сказать, что Алик всегда сам подходил к ним первым, играл с ними, дарил замечательные подарки, а дети в нем души не чаяли. И все же я понимал, что перегружать нервную систему Алика не надо. Неприметно, вежливо оттирал я Таньку с Вовкой от гостя минут через 5 общения, отвлекал чем-нибудь их и Алика.
     Одно из предположений по этому обстоятельству Мирзаянова характера возникло у меня, когда я ознакомился с условиями жизни и творчества великого барда и мыслителя наших дней. 

     В те годы Алик жил на Юго-Западе Москвы в крохотной квартирке на втором этаже чудовищного спального дома-монстра. Райончик, надо сказать, тот еще. В громадном квадрате двора с утра до ночи толклись персонажи этих пролетарских выселок: безумные старухи, фиолетовая пьянь и трудные дети из трудных семей, оравшие в ходе своих жутких игр голосами генерала Лебедя. Содержание их речевок приводить не будем, оно не для печати.
     Учитывая творческий, отшельнический  характер натуры и работы Алика, семья выделила ему крохотную, но отдельную комнатку в качестве кабинета. В этой комнатке Алик должен был уединяться в музейной тишине и предаваться захватывающей Игре в Бисер, окунаться в водоворот видений и образов, составляя из них ткань новых произведений и парадигм. Однако у этого рабочего кабинета духовидца оказался один огромный порок: его окна выходили во двор. И как раз в том углу, где всего больше любили тусоваться местные прогульщики и переростки-дебилы. Их хриплая матерщина грубыми голосами реальности врывалась в тонкие иллюзорные миры, витавшие под потолком мирзаяновой комнаты, и от гармонии не оставалось и следа.
     Мирзаян вел тысячелетнюю изнурительную войну с детьми-бандерлогами под своим окном, как империя Хань с кочевниками Внутренней Монголии.

      Звоню Алику по поводу какой-то текущей проблемы первокруговской жизни, хочу посоветоваться. Однако разговор через минуту принимает отвлеченный, а затем и мировоззренческий характер. Текст примерно таков:
- И вот тут совсем недавно до меня дошло, - делится открытием Алик, - что физическое выражение творческого бытия может быть напрямую сопоставлено с движением точки по окружности, радиус которой не бесконечен, но, скажем, неопределен, размер его, ну… не имеет значения, что ли… Как, например, радиус горизонта,.. или, лучше, как радиус кривизны пространства… Ты понимаешь?!
- Ну-у… в общих чертах… только какова образная роль этой точки в общей схеме… - простодушно пытаюсь вникнуть я в новую космогоническую модель.
- Как!? Это ни при чем!! Важны гравитационные напряжения, возникающие в каждый момент отрыва этой точки от точки пространства…
     И вот в таком духе продолжается беседа. Телефон работает чудесно, голос Алика звучит на фоне уличных шумов. Алик вдруг прерывает свой монолог и грудным интеллигентным голосом говорит:
- Погоди, дорогой, секундочку, я тут… сейчас, Вовчик…
Я слышу, как он кладет трубку на стол и шмыгает куда-то от телефона. Затем издалека в телефонном эфире ясно раздается голос совершенно другого Мирзаяна:
- Эт-то что такое?! А ну пошли отсюда, козлы, уроды! Я вам поору! Я щас выйду, все ноги вам переломаю! Дебилы! 
     Затем опять шарканье шлепанцев, Алик берет трубку и теплым голосом Сергея Юрского продолжает прерванный монолог:
- Ну, так на чем мы там с тобой… я тут чайник, знаешь, выключил…  да… чайку сейчас… Ну так вот, если говорить о парадигме духа в целом…

     Вот точно помню, что было это зимой 90 года в городе Уфе. Тогда в самом апогее были жуткие истории подростковых террористических сообществ. Особенно отличалась Казань. Казанские недоумки 15-17 лет от роду волчьими стаями ездили по городам России и нападали на прохожих, бывало среди бела дня, забивая человека посреди улицы насмерть за полминуты и разбегаясь. Добирались они и до Москвы. Милиция отлавливала их, имея, по-видимому, сеть осведомителей. В городах же, куда направлялись выродки, вводилось усиленное патрулирование. В дни наших гастролей в Уфе как раз ждали гостей-дегенератов из Казани. С занятий сняли вертолетное училище, и его курсанты патрулировали улицы. Но это просто так, зарисовка времени. К  нашим гастролям отношения не имеет.
     Мы остановились в гостинице «Башкортостан» – типичном совковом интуристовском отеле. Нас поселили на разных этажах, и надо же было случиться такому совпадению, в те же дни в Уфе проходила детская спартакиада России. Гостиница была набита сотнями детей-спортсменов лет от семи до пятнадцати. Энергия брызгала у них, казалось, даже из ушей, и вся гостиница ходила ходуном от топота сотен детских ножек и здорового гогота. На этаже Мирзаяна тоже, естественно, были соседи-спортсмены – гандболисты, кажется.
     Как-то непоздним утром нагрянули к нам местные журналисты. Они посетили намедни наши концерты и, преисполненные впечатлений, явились пообщаться и взять интервью. Больше всех их заинтересовал Алик.
     Выхожу я из номера и вижу сцену.
     Стоят наши – Надя, Володя, Мишка, а в центре группы Алик - солидный, как Сфинкс, и такой же непроницаемый и странный. Одет как-то уж чересчур по-мирзаяновски: длинный вельветовый халат на голое тело, подвязанный плетеной веревочкой, тапочки на босу ногу; седые длинные волосы перехвачены хайратником. В сочетании со сверкающими очками и сигаретой в мундштуке – старуха Гингема на отдыхе. Наши молчат, а местные журналюги вьются вокруг загадочного Мирзаяна, пытаясь расколоть его на разговор, но в коридоре дело не клеится.
     Вдруг из соседних номеров высыпают бешеные дети – как горох из мешка, штук двадцать. Они начинают носиться друг за другом по коридору и угощать друг друга пинками и подзатыльниками. Алик зеленеет лицом. Дети бегают вокруг нас и между нами, как будто мы неодушевленные предметы. В потасовке они хватаются за нас, толкаются, гогочут – одним словом, шалят. Алик стоит, как вкопанный, среди этой вакханалии две секунды, и в это время на его лице сменяется богатейшая гамма противоречивых чувств: его глаза то вылезают из орбит от бешенства, то в следующий миг он ловит себя на том, что рядом журналисты, перед ними надо сохранять лицо – и начинает косо улыбаться. Несколько секунд идет мучительная внутренняя борьба: Алик то улыбается, то каменеет лицом. Он тихо-тихо начинает бормотать:
- Дети… детки! Тише… тише!
Затем вдруг голос его становится твердым, как у учителя:
- Тише же, я кому говорю!
Затем, видимо позабыв про журналистов, но вспомнив про своих дворовых обидчиков, Алик с яростью хватает одного гаденыша за шиворот, приподнимает его слегка в воздух и, тряся, как тряпку, кричит, сверкая глазами:
- Да тише же, еб вашу мать!!
Интеллигентный, вроде, с виду человек.