Бывают эпохи, когда прошлое уходит от нас, подобно берегу за кормой корабля: медленно и постепенно уменьшаясь. Картина как бы нехотя теряет детали: сначала — мелкие, затем — покрупнее, но общий вид того, что осталось позади, еще долго сохраняется в поле зрения пассажиров и команды.
Бывает и наоборот — как в самолете. Не прошло и пятнадцати минут, и за бортом открывается пейзаж, ничего общего с видом аэропорта, откуда поднимался авиалайнер, не имеющий.
Именно со вторым вариантом мы имеем дело, когда речь заходит о советском периоде истории нашего отечества — России. Людям, которым сейчас нет еще и двадцати, трудно представить себе, из чего складывались жизнь и быт гражданина СССР сороковых—семидесятых годов уходящего века.
Появляющиеся время от времени научные публикации, посвященные этому периоду, затрагивают в основном крупные политические вопросы, а газетные статьи и “расследования” ориентированы в первую очередь на сенсационность (нередко мнимую, выдуманную). 
Обширный и интересный материал, предложенный перестроечной публицистикой, был всё же адресован читателю, которому не надо было подробно объяснять терминологию и бытовые детали: каждый знал, о чем идет речь, понимал разбросанные тут и там намеки, на лету схватывал скрытые между строк мысли авторов.
Статьи в “Огоньке” и “Московских новостях”, еще вчера столь будоражившие наши умы, воспринимаются учащимися почти точно так же, как, например, “Дневник писателя” Достоевского: прочел строчку — полез в конец тома за ученым комментарием.
Федора Михайловича за сто с лишним лет откомментировать успели. А как быть с литературой, к классике еще не причисленной?
Можно, разумеется, подождать. А можно попробовать создавать подобный комментарий в учебном процессе, благо источники — свидетели и очевидцы описываемых событий — имеются в каждой семье и способны оказать и школьникам — своим детям, и нам, учителям, существенную помощь.
Составление комментариев — важная и неотъемлемая часть исследовательской работы историка, в ходе которой любой ее участник приобщается к технологиям научной деятельности, приобретает интерес к поиску истины, погружается в реальное прошлое своей страны с его проблемами, особенностями, радостями и мерзостями.
Для составления комментария нами было выбрано стихотворение Александра Галича, чье неподцензурное творчество является важнейшим источником для реконструкции быта и нравов эпох “культа личности”, “оттепели” и “застоя”.
Разработанный и апробированный нами учебно-методический материал помещен в конце настоящей статьи. Здесь же отметим, что уже работа над обязательной биографической справкой о Галиче оказалась — достаточно неожиданно — весьма интересной и поучительной, ярко высветив особенности исследования советского периода отечественной истории.
Об Александре Аркадьевиче Гинзбурге (Галич — это литературный псевдоним, происхождение которого объясняется по-разному) можно говорить много и долго, рассматривая его творчество и жизненный путь в историческом, общественно-политическом, религиозном и литературоведческом аспектах. Биография поэта — предмет дискуссий, имеющих как идеологическую подоплеку (многие современные общественные движения мечтают записать его в свои союзники), так и чисто материальные основания (идет борьба за право распоряжаться его литературным наследством).

Мы же попробуем установить некоторые факты, помогающие связать судьбу этого незаурядного человека с историей всей страны, а также выделим некоторые моменты, иллюстрирующие проблемы исследования недавнего прошлого.
Александр Галич родился 19 октября 1918 г. в Екатеринославе. В анкетах сам поэт называл местом своего рождения Днепропетровск — так был переименован в советское время Екатеринослав (1926).
К слову сказать, подобная “операция” производилась над украинским городом не в первый раз: основанный Екатериной в 1786 г., он был, едва императрица успела умереть, переименован Павлом I в Новороссийск. После смерти Павла, 
в 1802 г., почтительный внук — Александр I — вернул городу прежнее название.
Семья Гинзбургов после рождения сына переехала в Севастополь, где прожила до 1923 г.
К детским воспоминаниям о Черном море, а также к рассказам родителей, которые были свидетелями эвакуации Белой армии после ликвидации группировки Врангеля, Галич неоднократно возвращался в своем творчестве.
Впрочем, трудно понять, что он действительно помнил, а что восстанавливал со слов родителей. Именно к последнему источнику, видимо, восходит рассказ о типичных для того времени сомнениях: покидать Россию или не покидать, которые возникли в семье незадолго до эвакуации белых из Крыма.
5 октября 1975 г. в передаче радиостанции “Свобода” Галич обратился к своей оставшейся в СССР матери со следующими словами:
“И еще я вспоминаю, когда-то очень давно, пятьдесят с лишним лет тому назад, помнишь, мы жили в Севастополе, мы жили в таком смешном доме, деревянном; во дворе у нас росла пыльная акация, рядом стояла мечеть, и муэдзин по вечерам произносил свою молитву. И вот тогда уезжали многие мои родичи, уезжали навсегда из России. И я помню, как мой отец, — это, пожалуй, одно из первых моих воспоминаний, — я помню, как мой отец пришел и сказал:
— Знаешь, давай и мы уедем.
И ты сказала:
— Нет, это наша родина. Мы отсюда не уедем. Мы попробуем здесь жить, как нам ни будет трудно”.
Понятно, что такой разговор мог состояться никак не позже ноября 1920 г., когда Красная армия вошла в Севастополь. Маленькому Саше к этому времени едва исполнилось два года. Можно понять, тем более что прожил он в Севастополе еще около трех лет, каким образом отложились в его памяти и “пыльная акация”, и мечеть с муэдзином, но допустить, чтобы двухлетний ребенок запомнил подобный разговор, довольно трудно.
Здесь мы сталкиваемся с тем широко распространенным случаем, когда семейное предание постепенно и органично становится личным впечатлением и воспринимается как собственный опыт.
Это, однако, не значит, что описываемый разговор действительно состоялся или протекал именно таким образом.

В конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда Александр Галич познакомился с версией, пересказанной им через пятьдесят лет в радиопередаче, родители, заботясь о судьбе ребенка, да и собственной безопасности, вряд ли могли сообщить ему что-нибудь другое — ставящее под сомнение их лояльность советской власти.
Страшно представить, что могло случиться, если бы мальчик стал рассказывать во дворе или в школе историю, скажем, о том, как его родители не покинули страну лишь из-за трудностей пути и как они до сих пор сожалеют о своей нерешительности.
Еще не раз нам придется сталкиваться с противоречиями и несообразностями, которые будут проглядывать в биографии человека, ставшего легендой еще при жизни и непрерывно эту легенду творившего, внося в нее изменения и дополнения.
Впрочем, на ниве создания мифа о Галиче славно потрудились и трудятся по сей день, как мы увидим, многочисленные мемуаристы из числа друзей и знакомых поэта.
Пока же — в 1923 г. — Гинзбурги перебираются в Москву, где поселяются в Кривоколенном переулке, в доме № 4, некогда принадлежавшем семье поэта Дмитрия Веневитинова; в нем осенью 1826 г. Пушкин читал друзьям только что законченную трагедию “Борис Годунов”. 
Саша поступает в среднюю школу БОНО-24 на Чистых прудах и после окончания девятого класса (1935) — на драматическое отделение Оперно-драматической студии К.С.Станиславского, приравненной к высшему учебному заведению.
Еще в школе Галич приобщается к литературе: он посещает занятия детской литературной бригады при газете “Пионерская правда“; бригадой до самой своей смерти в 1934 г. руководил знаменитый тогда поэт Эдуард Багрицкий. 
К этому времени относится и первая публикация пятнадцатилетнего литератора — стихотворение “Скрипка”, которое напечатала “Пионерская правда”.
Стихи заслужили хвалебный отзыв Багрицкого (в “Комсомольской правде”). Это помогло Галичу поступить в том же 1935 году и на поэтическое отделение Литературного института, который, однако, вскоре (1936) пришлось бросить, так как совмещать учебу с занятиями в студии Станиславского было трудно.
Атмосферу этих занятий увековечил почти в то же время М.А.Булгаков в “Театральном романе”.
В августе 1938 г. Станиславский умирает, и Галич совершает, по его собственному выражению, “очередной отчаянный шаг”: не сдав выпускных экзаменов (формально он так и не получил высшего образования), в 1940 г. переходит в Московскую театральную студию, которой руководили режиссер Виктор Плучек и драматург Алексей Арбузов.
5 февраля 1941 г. спектаклем “Город на заре” студия открылась — и стала существовать как театр. Вопрос об авторстве этой пьесы (впоследствии она шла под фамилией Арбузова) и степени участия в создании текста студийцев, многие из которых погибли в годы войны, стал затем поводом для взаимных (Галича и Арбузова) упреков в “литературном мародерстве”, оживленно комментировавшихся в писательских и театральных кругах Москвы.
Попробуем прокомментировать этот сюжет и мы, оставив на время хронологическую канву и перескочив на семнадцать лет вперед.
Итак, на дворе уже “оттепельный” пятьдесят седьмой. В Москве возобновляется спектакль “Город на заре”.
И вот что рассказывает об этом свидетельница — Мирра Агранович:
“В театре Вахтангова генералка “Города на заре”. Автором на афише значится А.Н.Арбузов.
Это сильно нас всех удивило. Почти всех участников того, довоенного спектакля мы знали, некоторых очень близко. Рождались спектакль и студия очень интересно. Каждый участник придумывал себе судьбу и характер, в этюдах-репетициях сочинял, писал свою роль. Потом Алексей Николаевич [Арбузов] всё это сводил воедино.
Почему же автор “Города” — один Арбузов?
Идет генералка, полный зал — вся театральная Москва. Мелькают в зале знакомые лица авторов — первых исполнителей довоенного спектакля. Все как будто спокойны, веселы, принимают всё как должное. И авторство Арбузова — тоже знак времени, когда простая порядочность давно стала размытым, неясным понятием.
В антракте мне и довелось стать свидетельницей страшноватой сцены, о которой хочу рассказать.
По центральному проходу в партере шли навстречу друг другу Галич и Арбузов, оба вальяжные, красивые, барственные, франты.
Сошлись как раз против места, где я сидела, так, что хорошо было мне все видно и слышно.
Алексей Николаевич протянул руку. Александр Аркадьевич убрал руки за спину. Алексей Николаевич изумился — забавно, дескать, улыбнулся.
Александр Аркадьевич громко и отчетливо сказал:
— Я считаю, что это, — кивок на сцену, — литературное мародерство. Хоть бы помянули тех, кого нет в живых.
Обошел опешившего классика и пошел дальше”.
Показания очевидца настолько красочны и убедительны, что их можно включать хоть в биографии Галича и Арбузова, хоть в милицейский протокол. Нам всё же показалось странным, почему о столь скандальном происшествии, о котором, казалось бы, должна была говорить “вся театральная Москва”, никто больше не упоминает.
Вряд ли могло такое выпасть из памяти Исая Константиновича Кузнецова — самого что ни на есть “театрального человека”: драматурга, писателя, преподавателя ВГИКа, бывшего студийца и соавтора Галича в ранних сценических опытах. Он пишет:
“Когда заново отредактированный Арбузовым вариант пьесы [“Город на заре”] был поставлен в театре им. Вахтангова за подписью одного Арбузова, Галич написал ему резкое письмо, в котором, осуждая его, напомнил о тех студийцах-авторах, что не вернулись с войны”.
Это, согласитесь, уже нечто совсем иное, нежели публичное оскорбление в партере театра!
Но ведь могло же случиться, что существовали и эпизод в театре, и письмо?
Обратимся к самому Галичу, вернее, к его автобиографической повести “Генеральная репетиция”, увидевшей свет на Западе уже после того, как автор покинул СССР; замалчивать что-либо ему было ни к чему. Наоборот: любая неточность могла стать поводом для болезненных укусов советской прессы, которая диссидентов со “Свободы” отнюдь не жаловала.
“Когда в 1956 году драматург Алексей Арбузов опубликовал эту пьесу под одной своей фамилией, он не только в самом прямом значении этого слова обокрал павших и живых.
Это бы еще полбеды!
Отвратительно другое — он осквернил память павших, оскорбил и унизил живых!
Уже зная всё то, что знали мы в эти годы, он снова позволил себе вытащить на сцену, попытаться выдать за истину ходульную романтику и чудовищную ложь...
Политическое и нравственное невежество нашей молодости стало теперь откровенной подлостью.
В разговоре с одним из бывших студийцев я высказал как-то все эти соображения. Слова мои, очевидно, дошли до Арбузова”.
Очередной и весьма крутой поворот сюжета. Получается, что не было ни эффектного жеста в театре, ни “резкого письма”. Впрочем, момент с письмом до некоторой степени объясним. В своем разговоре с И.Кузнецовым, которого Галич, похоже, обозначает как “одного из бывших студийцев”, он мог сказать, что хочет написать или отправить подобное послание. В воспоминаниях такая вероятность как бы реализовалась. Но вот для скандала на генеральной репетиции места никак не находится. Да и не было скорее ничего из того, о чем сообщает Мирра Агранович.
И дело тут отнюдь не в желании свидетеля извратить истину. Скорее всего, разговоры о “литературном мародерстве” Арбузова Галич вел не с одним Кузнецовым, и его отношение к возобновлению пьесы было хорошо известно в околотеатральном мире. Хлесткие слова передавались из уст в уста, так как иного способа передачи информации, кроме слухов, не существовало. Слово произнесенное изменялось, редактировалось, дополнялось и вставлялось в ситуации — придуманные, но вполне соответствующие духу слова.
Именно для того, чтобы проиллюстрировать появление подобных уверенных свидетельств и их действительную цену, мы и задержались на этом эпизоде.
Важно, что даже тогда, когда речь идет о сравнительно недавнем времени, следует с большой осторожностью подходить к материалам мемуарного характера, проверять и перепроверять заложенную в них информацию. В противном случае мы рискуем оказаться в плену тех многочисленных мифов, которые широко распространялись в СССР на благодатной почве отсутствия гласности и свободы слова.