Утехи плоти надоели.
Дурит погода.
Мне тридцать пять. И до дуэли
всего два года.
Не юн, не резок, не бедов,
сижу - итожу:
сменился год, а Бенкендорф
остался тот же.
Плетет узилище паук
для мошки юркой.
Ему что кандидат наук,
что камер-юнкер.
А впрочем, так ли он и плох?
Он, как и встаре,
лишь рычажок в руках эпох
и государей.

Пуржит и вьюжит. И вдали
несутся бесы.
Моей курносой Натали
не до Дантеса.
Она своей планиды плуг
влачит послушно.
Ни нянек у нее, ни слуг -
семья да служба.
Все меньше истинных побед
перо мне дарит,
Зато мы званы на обед
у государя.

Там платьев шелест, сабель звон,
Там каждый - Цезарь.
Там надо всем и в каждом он -
мой царь и цензор.
Его сметёт посмертный рой
судов суровых,
а зря: он лишь играет роль -
свою, царёву.
Он мне сует открыл тщету,
он лаской дарит,
и я на неплохом счету
у государя...

Жизнь истончившейся паутинкой
скользит по датам.
Взрослеют дети. До поединка
рукой подать уж.
Ах, жёнка, жёнка - небось, обрыдла
любовь поэта?
На жженье света, на ржанье быдла -
плевать на это.
Что нам судилище людское:
укол - не боле.
А коли быть тебе Ланскою -
так Божья воля...

январь 1983