Сколько себя помню я,
с самой малости,
в Африке, Японии
поменялось всё,
лишь под крышей отчею,
днём ли, ночью ли,
вижу слева очередь,
справа очередь.

Ту, что матерком жужжит,
ту, что мается,
и за горизонт бежит,
и теряется
в октябре простуженном,
где рабочие
в Смольном за оружием
встали в очередь...

Очередь, очередь,
в Магадане, в Сочи ли -
просто нету мочи уж,
мать-перемать!
Очередь, очередь...
Научи же, Отче мой,
чтоб сынку и дочери
в ней не стоять.

Что же за Содом такой,
что за ад еще -
очередь в роддом стоит
и на кладбище.
Раной незализанной,
как наказана,
очередь за визами
и заказами.

Вечно озабочена,
заморочена,
к Мавзолею очередь,
в ГУМе очередь.
И совсем уж тошно мне
зреть воочию
очередь на то, чтобы
записаться в очередь.

Просто уже мочи нет,
но влезаю в очередь
и кричу, как прочие:
мать-перемать!
Очередь, очередь...
Научи же, Отче мой,
чтоб сынку и дочери
в ней не стоять.

На себя взгляните-ка,
соплеменники:
все мы нынче нытики,
все мы пленники.
Сыростью и плесенью
пахнет очень уж
государство, если в нем
правит очередь. 

Бешеная, верткая
и клыкастая
очередь за водкою
и лекарствами,
очередь за вербою
и одеждою,
очередь за верою
и надеждою...

А в кремлевской вотчине,
бывшей вотчине,
к микрофону очередь -
ну и дела!
К микрофону очередь!
Научи же, Отче мой,
чтоб она единственной
у нас была!

июль 1989