Ей двадцать восемь лет, она уже вполне во власти
привычек, коим грош цена.
Она не в силах не любить собак, цветы и сласти,
зато в объятьях холодна.
Красы не много в ней, хотя черты чисты и хрупки,
но меркнет даже то, что есть, -
от нераденья, от зевка, от телефонной трубки,
от неуменья встать и сесть.

Людских законов не ценя, она в усердье милом
блюдет "законы " божества.
При этом ближнему вредит с религиозным пылом
и полагает, что права.
Вопрос нехитрый ей задав при ординарной встрече,
не жди простого "да" и "нет":
она из тех кто предпочтет членораздельной речи
полумычанье - полубред.

Пою о ней, когда, раздевшись, как и должно летом,
на берегу или в лесу
она спешит покрыться тем ненатуральным цветом,
который мало ей к лицу.
Пою о ней, когда, забравшись в шубу, как в берлогу,
по мостовым родных трущоб
январским днем она идет, заняв собой дорогу:
все люди, падайте в сугроб!

Но тут, быть может, кто-нибудь из оппонентов строгих
воскликнет с пеной на губе:
"Да кто же, кто сия модель твоих словес убогих?
И кем приходится тебе?"
А я отвечу, словно я не я и хата с краю,
как подобает рифмачу:
"Побойтесь Бога, я ее не только что не знаю,
ее и знать я не хочу!"

О чем, зачем, к чему... пускай решает сам, кто слышит.
Решит и будет в барыше.
Бумага терпит, карандаш скрипит, контора пишет.
Душа тоскует по душе.