ты присядешь в никольском подворье 
просвистев вдоль по синей аллее 
но как шапка алеет на воре 
все внутри у тебя сатанеет

сатанеет от беглого солнца 
от тончайшего белого пуха 
от того как слепая старуха 
перекрестит тебя из оконца

от того что здесь можно оглохнуть 
очуметь от скандалов в трамвае 
опупеть одуреть да издохнуть 
от хибар хипарей и сараев

а ты сядешь в никольском подворье 
и запишешь на белой полоске 
номеруя цифирями сноски 
все в химически чистом миноре

мимо четко печатая точки 
каблучком неночного печальства 
проскользит миллионная дочка 
а в глазах у нее генеральство

и сухая костлявая дама
с попугаем в уродливой клетке
проплывет как торец нотердама
в наших снах с димедрольной таблетки

обретя положение сидя 
не посмев положение лежа 
все прощая и всех ненавидя 
дама вымолвит боже мой боже

и покрывшись гусиною кожей 
приструнив непослушную клетку 
вышиваньем займется газеткой 
изподлобья глядя на прохожих

надоест и вдова или дева 
оторвавшись от книги и пяльцев 
цепко сунет костлявые пальцы 
белой змейкой к зеленому чреву

после скажет ему дай поглажу 
сунет пальцы и ласково дунет 
попугай изловчится и клюнет 
а потом его больно накажут

за породу лишенный свободы 
обреченный на вечное просо 
попугай иудейской породы 
с безнадежно неправильным носом

зеленея от грусти и злости 
будет долго раскачивать носом 
раскидав надоевшие горсти 
бестолково-унылого проса

но за день до апокрифа тверди 
придет час и минута в минутку 
попугай превратится в голубку 
в сизо-грязного голубя смерти

и взлетит голубочек никольский 
оторвав свое тело от тела 
городских черноземов как скользкий 
отрываем мы взгляд от дебелой

от дебелой чумной поварихи 
в диетическом сне общепита 
когда шваркнет она дермовихи 
мол берите родные и жрите

и взлетит голубок и раздавит 
сизой грудью грунтованный воздух 
выбивая из набрежной гвозди
задевая за выступы зданий

и от взмаха седеющих перьев 
расплескается пух тополиный 
и лишившись доверья деревьев 
улетит в голубые долины

улетит и уверенный в чуде 
возвратится грозою весенней 
а в никольском саду в воскресенье 
воскресенья майтрейи не будет

но захлопнутся пасти мостовы 
фонари заменяя крестами 
и нева под крестами лилово 
белоночье свое наверстает

и в уснувшем никольском подворье 
не вспугнув попугайную стаю 
заполощется синее взморье 
и растает рaстает растает

и внезапно над белою тьмою 
над брелоками белого хлеба 
над невой над крестовской тюрьмою 
залоснится кристальное небо

в этом небе без облачных бликов 
ни звезды ни пылинки ни точки 
только вымя старушечьих ликов 
попугай с генеральскою дочкой

только город замученный астмой 
проштормленный шипением суши 
обреченный на старческий насморк 
на железом зажатые уши

а потом в этом некогда небе 
не найдется и корочки хлеба 
только небо и серое небо 
только небо и небо и небо

Лето 1980