В сон погружаюсь, как в подвал сырой и чадный,
чахоточной свечою стены осветив,
там, как ночные совы, бражники скучают,
большие головы на руки уронив.
Безбожно кашляя от горькой папиросы,
больной студент в шинельке прячется от тифа.
Напротив философ цитирует Спинозу,
купаясь в музыке словесных логарифмов:
слова горбаты, философия банальна
и, как положено во сне, все матерьяльно -
слова, как мыши, расползаются по щелям,
тень философа на стене висит Кащеем.

Я дальше шествую, свечою осветив
слепца-шарманщика и фикус на треноге,
в шарманке-мясорубке крутит он мотив
и пятачок, сверкнув орлом, летит под ноги.
Но с пятака слетит орел и легкой павой
над головами проскользит слегка двуглавый,
ему репрессии, аресты нипочем,
и он, присев слепцу на левое плечо,
моторным басом под жужжание шарманки
споет куплеты о Безверии и Вере.
Шарманщик спрячет его бережно в карман и
растворится с ним в табачной атмосфере.

А дальше длинные тоннели коридоров,
ведущие в гробницы сталинских строений,
в мир новостроек и разрушенных соборов,
в мир пятилеток и ушедших настроений.

А впрочем, нет, те коридоры бесконечны
и раз вошедший в них останется навеки,
ведь потеряется во сне огарок свечки
и темнота, как мертвецу, закроет веки;
так попадаемся цыганке на приманку,
так бесполезно торговаться с палачом,
так заспиртованная мышь в литровой банке
от жизни намертво залита сургучом.
Так еженощные подвалы сновидений,
плутание по коридорам бесконечным.
А утром - серое похмелье пробуждений
с больною головой и обгоревшей свечкой...

1982