Раскрытый нараспашку дом, где жизнь видна, как на витрине,
Где выставляют напоказ хозяйки нижнее белье.
"То, что под крышей чердаком должно быть голубиным,
То мне, поверьте, не чердак, то райское житье".

И он снимает этот рай за три целковых в месяц;
Ах, вы не знаете его, он истинно святой!
Обыкновенный человек давным-давно б повесился,
А это, видите ли, жив и пьет свой кипяток.

Он без сомнения святой, один из той вечери,
Он носит старенький хитон, носок за сорок два рубля.
На переносице пенсне а ля месье Чичерин,
Его гнедая борода невесть в кого а ля.

Он, регулярно сделав взнос растрепанной хозяйке -
Собачью шапку до бровей, на воротник кашне -
В карманах руки утопив, спускается по шаткой
Прогнившей лестнице во двор, и глядь - его уж нет.

Его боится детвора, старухи ненавидят,
Обидной кличкой "дуремар" вослед ему шипят,
Грозятся в сумасшедший дом заслать за то, что жидик,
За то, что гад он и шпион от головы до пят.

Еще за то, что он глухой, за то, что не ответит
Такой же бранью им в ответ и не дай Бог грубей.
За то, что голову втянув, утонет на проспекте,
Да что там долго говорить - за то, что нет слабей.

А там на улице мороз в лицо чахоткой лижет,
И носовой платок в крови. Промакивая рот,
Он непонятно чем живет, чем непонятно дышит;
Одно понятно, жизнь его туберкулез грызет.

Он только заполночь, домой добравшись незаметно,
У низкой двери постоит, горбат и невысок.
Он снимет шапку и кашне, присев на табуретке,
И будет долго наблюдать свой носовой платок.

Лишь о духовном помышлять осталось ведь в жилище:
Четыре шага поперек, четыре шага вдоль,
Раскольниковский потолок у двери чуть повыше,
А лежа на тахте его заденешь бородой.

И треугольное окно размерами пугает -
Увидишь море ржавых крыш да каланчу вдали,
На гвоздь подвешенную клеть со старым попугаем,
Умеющим твердить одно: "Копейку подари".

Он нелюдим, он по ночам чадит дешевой свечкой
И изучает потолок со сломанной тахты,
И в голубых его глазах печаль нечеловечья,
Вот точно так же смотрят вдаль сиамские коты.
Вот так же смотрят на Сиам сиамские коты.