А.Охрименко - ЧИСТЫЙ ПЕРЕУЛОК, ЧеРНЫЕ РАССВЕТЫ

Рано утром меня разбудил резкий звук - у подъезда нашего дома затормозила машина. Из-за шкафа, где стояла моя постель, я услышал, как встал и подошёл к окну отец. Тогда, в 1938 году, по нашему Чистому переулку, что идёт от Кропоткинской улицы к Арбату, машины ходили редко, а если останавливались у какого-нибудь дома, значит, за кем-то приехали. И каждый раз, когда на рассвете машина оказывалась у нашего подъезда, отец подходил к окну...

Вот и сегодня он стоял у окна. Прошло несколько минут. О чём думал? Об этом я узнал от него позже, когда волна арестов пошла на убыль, году в сороковом.
Глядя в окно, отец слово в слово повторял записку В.И.Ленина, сыгравшую важнейшую роль в его жизни. Она была адресована "тт. Енукидзе, Л.Б.Каменеву, Е.Д.Стасовой"{1}.{Ленин В.И. Полн. собр. соч., т.51, с.83 - 84.} В записке после фамилий адресатов говорилось:
"Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко.
Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной.

12 XI.1919
В.Ульянов (Ленин)".

Впоследствии в своих опубликованных воспоминаниях отец писал: "С этой запиской я обратился во ВЦИК, к А.С.Енукидзе. Встреча с ним в Кремле осталась в моей памяти навсегда. Крупный, широкоплечий, большого роста, по виду суровый и неприступный, он оказался очень чутким человеком. С каким вниманием, можно сказать благоговением, читал он записку Ленина, с какой теплотой произносил имя вождя!"{1}{Охрименко П. Воспоминания о В.И.Ленине. - В.И.Ленин в воспоминаниях писателей. М., 1980, с.198.}
А.С.Енукидзе расспросил отца об истории получения этой записки. А история была непростая. Отец, секретарь исполкома Мелитопольского уездного Совета, летом 1919 года вместе с другими партийными и советскими работниками при наступлении частей Деникина, уже занявших подступы к Мелитополю, переправился на другой берег Днепра и спустя некоторое время оказался в голодной Москве. Приют он нашёл в семье сестры жены, но чувствовал, что он в тягость - ведь у него не было работы, а значит, и пайка...
Отец хорошо знал английский язык - после революции 1905 года, в которой он участвовал, эмигрировал в Америку, где прожил несколько лет. И теперь решил попробовать свои силы в переводе с английского художественной литературы. Он перевёл стихотворение Эдварда Карпентера "Англия, восстань!" и 6 ноября 1919 года принёс его в "Правду". Там он встретил Марию Ильиничну Ульянову, секретаря редакции, которая, узнав о цели его прихода, привела отца к редакторам Н.Л.Мещерякову и А.А.Сольцу. После того, как отец по их просьбе вслух прочёл стихотворение, Мещеряков позвонил выпускающему и спросил, не поздно ли сдать в набор стихи для завтрашнего праздичного номера. Оказалось, что не поздно, хотя было уже около пяти часов вечера.
И на следующий день, 7 ноября, когда отмечалась вторая годовщина Октября, это стихотворение было напечатано в "Правде", рядом со статьёй Ленина.

Теперь, в 1938 году, уже были арестованы и Енукидзе, и Каменев, в опале Сольц...
А ещё отец вспоминал встречу в коридоре здания Коминтерна, где вскоре после ленинской записки стал работать переводчиком. Шедший ему навстречу человек в кожаной тужурке остановился, поздоровался и сказал:
- Пётр Фёдорович, а что вы в партию не вступаете?
Отец ответил, что не считает себя достаточно подготовленным, так как много лет является последователем учения Льва Толстого и лишь не так давно занялся изучением марксизма, трудов В.И.Ленина.
Собеседник рассмеялся:
- Все мы очень почитаем великого Льва Николаевича, хотя и не согласны с его теорией непротивления злу насилием. А марксизм доучите потом - впрочем, доучить его до конца невозможно, - у марксизма нет конца! Вступайте, вступайте, Пётр Фёдорович, я вам рекомендацию дам.
Этим человеком, который быстрой походкой удалялся по коридору, был Николай Иванович Бухарин.

Легко понять, какая судьба ожидала отца, вступи он тогда в партию. Слишком уж подозрительно по тем временам было такое стечение обстоятельств. Жил в Америке... знаком с Енукидзе... "проник" в Коминтерн... а в партию его рекомендовал Бухарин. Яснее ясного - агент иностранной разведки, контрреволюционер, враг народа.
Вот о чём думал, стоя порой у ночного окна большой, в тридцать метров, комнаты с балконом в доме №6 по Чистому переулку, он, член Союза писателей со дня его основания (членский билет был подписан А.М.Горьким), переводчик с английского, Пётр Фёдорович Охрименко...

Стоял он до тех пор, пока из подъезда не вышли четыре человека. Отец узнал только одного, остальные ему, понятно, были незнакомы. А знакомым был наш сосед по лестничной площадке архитектор Никита Петрович Налётов. Его семья занимала две комнаты в общей квартире. В своё время их предложили отцу (для начала А.С.Енукидзе выдал ему ордер в общежитие ВЦИК на Воздвиженке). Отец сказал, что ему хватит и одной. А Никита Петрович с женой, больной пороком сердца, почти не встававшей с постели, поселился на той жилплощади, от которой отказался отец. Примерно через год после ареста Никиту Петровича освободили, но из тюрьмы он вернулся совсем больной, всё время кашлял и вскоре умер.

И в нашей квартире был арест - увезли Яна Яновича Чукана, латыша, участника революции и гражданской войны. Ян Янович, добродушный и, несомненно, честнейший человек, коммунист, работал в Гознаке - ему было поручено, в частности, сжигать пришедшие в ветхость деньги. Жене, которая узнавала о судьбе мужа, сказали, что Ян Янович арестован за то, что часть этих денег присваивал. Тогда была и такая практика - выдуманный предлог для ареста. Яна Яновича мы больше не видели.
А этажом ниже жил зубной врач Шапиро - тот самый, что упоминается в романе А.Рыбакова "Дети Арбата". Помните эпизод, как к Сталину в Сочи приезжал зубной врач Липман? Ему Сталин как-то сказал: "У вас руки более ласковые, чем у Шапиро". Семья Шапиро - единственная в нашем доме - занимала отдельную квартиру. Самого Шапиро - небольшого роста, кругленького, чёрненького - я не раз встречал на лестнице. Он почти всегда ходил пешком с небольшим докторским чемоданчиком. А иногда ему подавали машину - это означало, что он поехал лечить зубы кому-нибудь из очень высокого начальства. Никто не знал, что он врачевал самого Сталина.
Арестовали Шапиро в 1937 году - во всяком случае, до моего призыва в армию, а я ушёл добровольцем в январе 1942-го, - он домой не вернулся.

Так было в доме - одном из многих московских домов, где исчезали люди. Не в таком, конечно, количестве, как в трифоновском "Доме на набережной", но тоже немало... И то же самое было в школе. Появилось страшное слово "репрессии", которого мы, ребята, раньше и не слыхали. Узнавали: то у одного, то у другого нашего товарища по классу репрессирован отец, иногда мать, а часто и оба родителя. А в школе на уроках пения пели:

Границы Союза Советов
Закрыл он от воронов чёрных,
Одел их бетоном и камнем
И залил чугунным литьём.
Споём же, товарищи, песню
О самом великом дозорном,
Который всё видит и слышит, -
О Сталине песню споём.
(Слова М.Исаковского)
Однажды вечером (по-моему, это было в 1939 году) к нам зашёл младший брат отца Иван Фёдорович, в то время заместитель наркома заготовок. У братьев не было секретов друг от друга. (А в те мрачные годы нередко случалось наоборот.)
Едва войдя в комнату, Иван Фёдорович сказал полушёпотом:
- Петя, вчера я был у товарища Сталина!
Волнуясь, он стал рассказывать. Нарком заготовок (не помню его фамилию) был в командировке, Иван Фёдорович оставался за него. Накануне, часов в двенадцать, ему позвонил Поскрёбышев и сказал, что к четырём часам он должен быть у товарища Сталина.
Когда Иван Фёдорович вошёл в приёмную, за столом сидел Поскрёбышев, а на одном из кресел, стоявших вдоль стены, - А.И.Микоян.
Прошёл час. Из кабинета Сталина никто не выходил, но Поскрёбышев пригласил зайти Микояна. Минут через пять Микоян вышел, попрощался и ушёл. Спустя ещё пять минут Ивана Фёдоровича пригласили в кабинет.
Когда Иван Фёдорович вошёл к Сталину, тот, расхаживая по кабинету, курил трубку. Потом спросил:
- А как у нас в этом году с просом, товарищ Охрименко?
Замнаркома опешил. Он ожидал вопроса о более важных культурах - о ржи, пшенице, о заготовках мяса, молока... А о просе у него не было никаких сведений... Но разве скажешь об этом Сталину? И Иван Фёдорович, какую-то секунду помедлив, вымолвил:
- Урожай проса у нас в этом году будет выше, чем в прошлом, товарищ Сталин!
Сказал... и испугался. А если спросит, какой был урожай в прошлом и какой ожидается в этом? Но Сталин не спросил. Он раскурил потухшую трубку и сказал:
 - Что ж, это хорошо. Вы свободны, товарищ Охрименко.
 - Я так и не понял, - закончил свой рассказ Иван Фёдорович, - зачем он меня вызывал? По сути дела, я ему ничего не сказал. И почему он не спросил ни о чём другом? Ни о хлебе, ни о мясе? Почему просо?
Действительно, если вдуматься - может ли руководитель государства вызвать человека, заменяющего наркома, чтобы задать ему один-единственный второстепенный вопрос по работе отрасли? Допустим, может. Но ведь вождь удовлетворился ничего не значащим ответом... Очевидно, он привык играть роль "самого великого дозорного, который всё видит и слышит", вплоть до того, как произрастает просо.

А потом в моей жизни были минуты, когда нашей брошенной под Ржев курсантской роте кричали командиры "За Родину! За Сталина!" И мы поднимались в атаку... И были другие минуты, когда после ранения на подступах к Ржеву и окончания курсов младших лейтенантов Калининского фронта я принял взвод и сам не раз кричал эти же слова...
Война сместила многие понятия. Куда-то в глубины сознания перешли и фигура отца у рассветных окон Чистого переулка, и рассказ Ивана Фёдоровича, и страшное слово "репрессии". А остались ежедневно повторяемые славословия в газетах, в книгах, на политзанятиях. И этот крик перед атакой... Как всё произошло? Подобные мысли не раз впоследствии приходили ко мне. Я понимал, сам видел, сколько горя принесли Сталин и его холопы народу, а ведь тоже кричал.
Так, уничтожая одних, запугивая других, сталинизм сделал ещё одно, можно сказать, глобальное зло -  раздвоил души большинства людей, которые думали одно, говорили другое, а делали третье. И это не кончилось со смертью Сталина, а прочно засело в обществе. Подтверждений тому было очень много - и в 50-е, и в 60-е годы, и позднее.

... Когда Сталин умер, я позвонил Михаилу Аркадьевичу Светлову, с которым был хорошо знаком, если не сказать - дружен. Я сказал: "Какая тяжёлая потеря!" А Михаил Аркадьевич со свойственной ему иронией ответил: "Я ещё не вполне оценил степнь её тяжести. Приезжайте, поговорим".
Мы долго разговаривали в тот вечер. Светлов рассказывал о годах репрессий, о потере друзей, в чьей преданности делу революции, честности и порядочности он был уверен. А я рассказал ему то, что написано выше.
 - Об этом надо писать, - сказал Светлов. - Жаль, что нельзя, - и добавил: - Пока... Жизнь показала: это "пока" оказалось пророческим. 23 июня 1987 г.

Понравилось? Расскажите об этой странице друзьям!

Ѓ а¤ ’®Ї TopList

Реклама: