Рано утром меня разбудил резкий звук - у подъезда нашего дома затормозила машина. Из-за шкафа, где стояла моя постель, я услышал, как встал и подошёл к окну отец. Тогда, в 1938 году, по нашему Чистому переулку, что идёт от Кропоткинской улицы к Арбату, машины ходили редко, а если останавливались у какого-нибудь дома, значит, за кем-то приехали. И каждый раз, когда на рассвете машина оказывалась у нашего подъезда, отец подходил к окну...

Вот и сегодня он стоял у окна. Прошло несколько минут. О чём думал? Об этом я узнал от него позже, когда волна арестов пошла на убыль, году в сороковом.
Глядя в окно, отец слово в слово повторял записку В.И.Ленина, сыгравшую важнейшую роль в его жизни. Она была адресована "тт. Енукидзе, Л.Б.Каменеву, Е.Д.Стасовой"{1}.{Ленин В.И. Полн. собр. соч., т.51, с.83 - 84.} В записке после фамилий адресатов говорилось:
"Очень прошу устроить помощь, одежду, квартиру, продовольствие, подателю, тов. Петру Охрименко.
Если будут трудности того или иного рода при оказании помощи, очень прошу созвониться со мной.

Впоследствии в своих опубликованных воспоминаниях отец писал: "С этой запиской я обратился во ВЦИК, к А.С.Енукидзе. Встреча с ним в Кремле осталась в моей памяти навсегда. Крупный, широкоплечий, большого роста, по виду суровый и неприступный, он оказался очень чутким человеком. С каким вниманием, можно сказать благоговением, читал он записку Ленина, с какой теплотой произносил имя вождя!"{1}{Охрименко П. Воспоминания о В.И.Ленине. - В.И.Ленин в воспоминаниях писателей. М., 1980, с.198.}
А.С.Енукидзе расспросил отца об истории получения этой записки. А история была непростая. Отец, секретарь исполкома Мелитопольского уездного Совета, летом 1919 года вместе с другими партийными и советскими работниками при наступлении частей Деникина, уже занявших подступы к Мелитополю, переправился на другой берег Днепра и спустя некоторое время оказался в голодной Москве. Приют он нашёл в семье сестры жены, но чувствовал, что он в тягость - ведь у него не было работы, а значит, и пайка...
Отец хорошо знал английский язык - после революции 1905 года, в которой он участвовал, эмигрировал в Америку, где прожил несколько лет. И теперь решил попробовать свои силы в переводе с английского художественной литературы. Он перевёл стихотворение Эдварда Карпентера "Англия, восстань!" и 6 ноября 1919 года принёс его в "Правду". Там он встретил Марию Ильиничну Ульянову, секретаря редакции, которая, узнав о цели его прихода, привела отца к редакторам Н.Л.Мещерякову и А.А.Сольцу. После того, как отец по их просьбе вслух прочёл стихотворение, Мещеряков позвонил выпускающему и спросил, не поздно ли сдать в набор стихи для завтрашнего праздичного номера. Оказалось, что не поздно, хотя было уже около пяти часов вечера.
И на следующий день, 7 ноября, когда отмечалась вторая годовщина Октября, это стихотворение было напечатано в "Правде", рядом со статьёй Ленина.

Теперь, в 1938 году, уже были арестованы и Енукидзе, и Каменев, в опале Сольц...
А ещё отец вспоминал встречу в коридоре здания Коминтерна, где вскоре после ленинской записки стал работать переводчиком. Шедший ему навстречу человек в кожаной тужурке остановился, поздоровался и сказал:
- Пётр Фёдорович, а что вы в партию не вступаете?
Отец ответил, что не считает себя достаточно подготовленным, так как много лет является последователем учения Льва Толстого и лишь не так давно занялся изучением марксизма, трудов В.И.Ленина.
Собеседник рассмеялся:
- Все мы очень почитаем великого Льва Николаевича, хотя и не согласны с его теорией непротивления злу насилием. А марксизм доучите потом - впрочем, доучить его до конца невозможно, - у марксизма нет конца! Вступайте, вступайте, Пётр Фёдорович, я вам рекомендацию дам.
Этим человеком, который быстрой походкой удалялся по коридору, был Николай Иванович Бухарин.

Легко понять, какая судьба ожидала отца, вступи он тогда в партию. Слишком уж подозрительно по тем временам было такое стечение обстоятельств. Жил в Америке... знаком с Енукидзе... "проник" в Коминтерн... а в партию его рекомендовал Бухарин. Яснее ясного - агент иностранной разведки, контрреволюционер, враг народа.
Вот о чём думал, стоя порой у ночного окна большой, в тридцать метров, комнаты с балконом в доме №6 по Чистому переулку, он, член Союза писателей со дня его основания (членский билет был подписан А.М.Горьким), переводчик с английского, Пётр Фёдорович Охрименко...

Стоял он до тех пор, пока из подъезда не вышли четыре человека. Отец узнал только одного, остальные ему, понятно, были незнакомы. А знакомым был наш сосед по лестничной площадке архитектор Никита Петрович Налётов. Его семья занимала две комнаты в общей квартире. В своё время их предложили отцу (для начала А.С.Енукидзе выдал ему ордер в общежитие ВЦИК на Воздвиженке). Отец сказал, что ему хватит и одной. А Никита Петрович с женой, больной пороком сердца, почти не встававшей с постели, поселился на той жилплощади, от которой отказался отец. Примерно через год после ареста Никиту Петровича освободили, но из тюрьмы он вернулся совсем больной, всё время кашлял и вскоре умер.

И в нашей квартире был арест - увезли Яна Яновича Чукана, латыша, участника революции и гражданской войны. Ян Янович, добродушный и, несомненно, честнейший человек, коммунист, работал в Гознаке - ему было поручено, в частности, сжигать пришедшие в ветхость деньги. Жене, которая узнавала о судьбе мужа, сказали, что Ян Янович арестован за то, что часть этих денег присваивал. Тогда была и такая практика - выдуманный предлог для ареста. Яна Яновича мы больше не видели.
А этажом ниже жил зубной врач Шапиро - тот самый, что упоминается в романе А.Рыбакова "Дети Арбата". Помните эпизод, как к Сталину в Сочи приезжал зубной врач Липман? Ему Сталин как-то сказал: "У вас руки более ласковые, чем у Шапиро". Семья Шапиро - единственная в нашем доме - занимала отдельную квартиру. Самого Шапиро - небольшого роста, кругленького, чёрненького - я не раз встречал на лестнице. Он почти всегда ходил пешком с небольшим докторским чемоданчиком. А иногда ему подавали машину - это означало, что он поехал лечить зубы кому-нибудь из очень высокого начальства. Никто не знал, что он врачевал самого Сталина.
Арестовали Шапиро в 1937 году - во всяком случае, до моего призыва в армию, а я ушёл добровольцем в январе 1942-го, - он домой не вернулся.

Так было в доме - одном из многих московских домов, где исчезали люди. Не в таком, конечно, количестве, как в трифоновском "Доме на набережной", но тоже немало... И то же самое было в школе. Появилось страшное слово "репрессии", которого мы, ребята, раньше и не слыхали. Узнавали: то у одного, то у другого нашего товарища по классу репрессирован отец, иногда мать, а часто и оба родителя. А в школе на уроках пения пели:

Границы Союза Советов
Закрыл он от воронов чёрных,
Одел их бетоном и камнем
И залил чугунным литьём.
Споём же, товарищи, песню
О самом великом дозорном,
Который всё видит и слышит, -
О Сталине песню споём. (Слова М.Исаковского)

А потом в моей жизни были минуты, когда нашей брошенной под Ржев курсантской роте кричали командиры "За Родину! За Сталина!" И мы поднимались в атаку... И были другие минуты, когда после ранения на подступах к Ржеву и окончания курсов младших лейтенантов Калининского фронта я принял взвод и сам не раз кричал эти же слова...
Война сместила многие понятия. Куда-то в глубины сознания перешли и фигура отца у рассветных окон Чистого переулка, и рассказ Ивана Фёдоровича, и страшное слово "репрессии". А остались ежедневно повторяемые славословия в газетах, в книгах, на политзанятиях. И этот крик перед атакой... Как всё произошло? Подобные мысли не раз впоследствии приходили ко мне. Я понимал, сам видел, сколько горя принесли Сталин и его холопы народу, а ведь тоже кричал.
Так, уничтожая одних, запугивая других, сталинизм сделал ещё одно, можно сказать, глобальное зло -  раздвоил души большинства людей, которые думали одно, говорили другое, а делали третье. И это не кончилось со смертью Сталина, а прочно засело в обществе. Подтверждений тому было очень много - и в 50-е, и в 60-е годы, и позднее.

... Когда Сталин умер, я позвонил Михаилу Аркадьевичу Светлову, с которым был хорошо знаком, если не сказать - дружен. Я сказал: "Какая тяжёлая потеря!" А Михаил Аркадьевич со свойственной ему иронией ответил: "Я ещё не вполне оценил степнь её тяжести. Приезжайте, поговорим".
Мы долго разговаривали в тот вечер. Светлов рассказывал о годах репрессий, о потере друзей, в чьей преданности делу революции, честности и порядочности он был уверен. А я рассказал ему то, что написано выше.
 - Об этом надо писать, - сказал Светлов. - Жаль, что нельзя, - и добавил: - Пока... Жизнь показала: это "пока" оказалось пророческим. 23 июня 1987 г.