Друзья просили меня рассказать о себе. Предмет этот, столь интересовавший меня раньше и заставлявший подолгу рассматривать собственные изображения на бромпортрете и униброме, произведенные фотоаппаратом "Фотокор", и полагать в тринадцать лет, что и тому времени, когда я стану умирать, будет произведено лекарство от смерти, а также завязывать в ванной старой наволочкой голову после мытья- чтобы волосы располагались в том, а не в ином порядке, и изучать свою улыбку (мой сосед по парте Стасин как-то мимоходом сказал: "Все в тебе хорошо, Визбор, но вот улыбка у тебя фиговая". Это замечание привело к тому, что я при встречах с девушками старался быть предельно мрачным), предмет этот, повторяю, с годами утратил для меня свою привлекательность. Более того, чем больше я наблюдаю за ним - а наблюдать приходится, никуда от него не денешься, тем больше мое "альтер эго" критикует, а порой и негодует по поводу внешнего вида, поступков и душевной слабости описываемого предмета. Однако, если друзья сочли необходимым попросить меня рассказать о себе, я это сделаю, так как весьма их уважаю.

Я родился 20 июня 1934 года в Москве, в родильном доме им. Крупской, что на Миусах. Моя двадцатилетняя к тому времени матушка Мария Шевченко была привезена в Москву из Краснодара молодым, вспыльчивым и ревнивым командиром, бывшим моряком, устремившимся в 1917 году из благообразной Литвы в Россию, Юзефом Визборасом. (В России непонятное для пролетариата "ас" было отброшено, и отец мой стал просто Визбором.) Отец получил назначение в Сталинабад, с ним отправилась туда и матушка. За два месяца до моего рождения отец получил пулю из "маузера" в спину, в миллиметре от позвоночника. Мы вернулись в Москву, и вот тут-то я как раз и родился.

Отец был неплохим художником - писал маслом картины в консервативном реалистическом стиле. Учил он рисовать и меня. До сих пор в нашем старом разваливающемся доме в Краснодаре висит на стене "ковер" - картина, написанная отцом, в которой и я подмалевывал хвост собаки и травку. Впрочем, это я знаю только по рассказам. Первое воспоминание солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола с солнечным пятном на них; отец в белой майке стоит спиной ко мне и что-то говорит матушке, стоящей в дверях. Кажется, это был выходной день (понятия "воскресенье" в те годы не существовало). Я помню, как арестовывали отца, помню и мамин крик. В 1958 году мой отец Визбор Иосиф Иванович был посмертно реабилитирован.

После многих мытарств мама (по образованию фельдшерица) отправилась вместе со мной Хабаровск на заработки. Я помню дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм "Лунный камень", арак, в котором мы жили, с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками. Потом мы, кажется так и не разбогатев, вернулись в Москву. Мы жили в небольшом двухэтажном доме парке у академии имени Жуковского. Шла война. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, охранявшие Центральный аэродром: при каждом немецком налете ,а нас сыпались осколки. Потом мы переехали на Сретенку, в Панкратьевский переулок. Мама уже училась в медицинском институте, болела сыпным тифом и возвратным тифом, но осталась жива. Я ходил в школу - сначала на улицу Мархлевского, затем в Уланский переулок. Учились мы в третью смену, занятия начинались в семь вечера.

На Сретенке в кинотеатре "Уран" шли фильмы "Багдадский вор" и "Джордж из Динки-джаза". Два известнейших налетчика "Портной" и "Зять" фланировали со своими бандами по улице, лениво посматривая на единственного на Сретенке постового старшину по прозвищу Трубка. Все были вооружены - кто гирькой на веревке, кто бритвой, кто ножом. Ухажер моей тетки, чудом вырвавшийся из блокадного Ленинграда, Юрик, штурман дальней авиации, привез мне с фронта эсэсовский тесак (отнят у меня в угольном подвале сретенским огольцом по кличке Кыля). В школе тоже были свои события: подкладывались пистоны под четыре ножки учительского стола, школьник Лева Уран из ассирийцев бросил из окна четвертого этажа парту на директора школы Малахова, но не попал.

Отчим - рабфаковец, министерский служащий - бил меня своей плотницкой рукой, ломал об меня лыжи. Летом мы с матушкой ездили на станцию "Северянин", примерно в то место, где теперь станция техобслуживания ВАЗа, и собирали крапиву на суп к ромашку против клопов. Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Силифосовского, когда через Москву провели пленных немцев в 1944 году. Я видел первые салюты - за Белгород и Орел. Ночью 8 мая 1945 года все сретенские дворы высыпали на улицу. 9 мая на Красной площади меня едва не задавила толпа, и спас меня сосед Витя, бросивший меня на крышу неизвестно чьей "эмки". Вскоре мы переехали на Новопесчаную улицу, где стояло всего четыре дома, только что построенных пленными немцами. Иногда они звонили в квартиру и просили хлеба. По вечерам студент Донат выносил на улицу трофейную радиолу "Телефункен", и под чарующие звуки производились танцы на асфальте. Коля Малин, ученик нашего класса, впоследствии известный ватерполист и тренер, получил в подарок от отца-штурмана магнитофон американского производства, и весь класс ходил смотреть на это чудо. В ресторане "Спорт" на Ленинградском шоссе "стучал" непревзойденный ударник всех времен Лаци Олах, подвергавшийся жестоким ударам со стороны молодежных газет. В доме мне жизни не было, и я фактически только ночевал в своей квартире. Отчим приобрел тогда телевизор КВН и по вечерам садился так, что полностью закрывал своим затылком крошечный экран. Впрочем, матушка, уже и тому времени врач, нашла противоядие, как-то сказав ему, что телевизионные лучи с близкого расстояния пагубно действуют на мужские достоинства. Отчим стал отодвигаться от экрана, но это обстоятельство счастья в семье не прибавило.

В те годы мне в руки впервые попалась гитара и нашлись дворовые учителя. Гитара общепринято считалась тогда символом мещанства; один великий писал: "Гитара - инструмент парикмахеров", оскорбив сразу и замечательный инструмент и ни в чем не повинных тружеников расчески.

В четырнадцать лет под влиянием "большой принципиальной любви" в пионерском лагере, где я работал помощником вожатого, я написал первое стихотворение, которое начиналось следующим четверостишием:

Сегодня я тоскую по любимой,
Я вспоминаю счастье прежних дней.
Они, как тучки, пронеслися мимо,
Но снова страсть горит в груди моей.

Тетрадка с тайными виршами была обнаружена матушкой при генеральной уборке, состоялось расследование насчет "прежних дней". На следующий день я обнаружил на своем столе "случайно " забытую матушкой брошюру "Что нужно знать о сифилисе". Матушка была прежде всего врачом.

О себе я полагал, что стану либо футболистом, либо летчиком. Под футбол отводилась ежедневная тренировочная база в Таракановсном парке, а под небо IV московский аэроклуб, куда я с девятого класса и повадился ходить. Дома мне никакой жизни не было, и я мечтал только о том, что окончу школу и уеду из Москвы в училище. Я даже знал в какое - в город Борисоглебск. Два года я занимался в аэроклубе, летал на По-2 и на чудесном по тем временам Як-18.

Когда окончил учебу (в десятый класс был переведен "условно" из-за диких прогулов и склонности к вольной жизни) и получил аттестат зрелости, вообще переехал жить на аэродром в Тайнинку. Но однажды туда приехала мама и сказала, что она развелась с отчимом.

С невероятной печалью я расстался с перкалевыми крыльями своих самолетов и отправился в душную Москву поступать в институт, куда совершенно не готовился. Три вуза - МИМО, МГУ и МИИГАИК - не сочли возможным видеть меня в своих рядах. В дни этих разочарований мой приятель из класса Володя Красновский, по классной кличке Мэп (однажды на уроке он спутал английское слово "мэм" с "мэп"), стал уговаривать меня поступать вместе с ним в пединститут. Мысль эта показалась мне смешной. Тогда Володя уговорил меня хотя бы посмотреть это "офигительное здание". Мы приехали на Пироговку, и я действительно был очарован домом, колоннами, светом с высоченного стеклянного потолка. Мы заглянули в одну пустую аудиторию - там сидела за роялем худенькая черноволосая девушка и тихо играла джазовые вариации на тему "Лу-лу-бай". Это была Света Богдасарова, с которой я впоследствии написал много песен. Мы с Мэпом попереминались с ноги на ногу, и я сказал ему: "Поступаем".

Был 1951 год.

Я неожиданно удачно поступил в институт и только много позже, лет через десять, узнал, что это тогда удалось сделать лишь благодаря естественной отеческой доброте совершенно незнакомых мне людей. Потом были институт, походы, песни, армия на севере, возвращение, дети, работа, поездки, горы, море и вообще - жизнь. Но обо всем этом - уже в песнях.