Виталий Калашников

"Виталий. Стихотворения"

Есть название – «Заозерная школа». Оно объединяет людей и время, 
когда мы вместе росли и учились друг у друга. Нас не публиковали 
десять лет, и мы начали выступать с  чтением  стихов,  отсюда 
частые лобовые решения тем, отсюда  и  преимущественно  голосовая 
их организация.  Немного  любви к поэтам девятнадцатого века, 
немного красного вина,  немного  юношеской  романтики,  немного 
провинциализма,   южной  наглости,   редкая  для нашего  времени 
дружба, уверенность в том, что поэзия – это то, ради  чего  
существует мир, - вот составляющие нашего дружества. Что касается 
литературной школы – она отсутствует как общая, сколько-нибудь 
сформированная новая поэтика или как постановка общих литературных
задач.   Ведь  слово  –  универсальный,    поэтому  глубоко  
индивидуальный инструмент,  и  пользуется  им  каждый  по  своей  
надобности, иногда глубоко скрытой, а то и вовсе неосознанной. 
Но есть название – «Заозерная школа». Впрочем, есть  одна  
объединяющаянас черта – понимание поэзии как прецендента 
существования.

   В ощущении  непрерывного  счастья  и  свободы, не покидающем 
меня ни на минуту,  виновны  все,  кто  имел  отношение  к  Танаису 
«классического» периода, и за него я буду благодарен им  до конца 
дней, ибо оно практически недостижимо в одиночку.

   Обнимаю ближних и дальних друзей и прошу ради нашей дружбы 
простить мне те прегрешения перед красотой, которых мне  
не  удалось избежать. 

                                                 Виталий

 

 

ЗДЕСЬ, ПОД БЕЗДОННЫМ НЕБОМ ТАНАИСА…
 

Здесь, под высоким небом Танаиса,

Я ехал в Крым, расстроен и рассеян,

На поиски случайной синекуры.

И у друзей на день остановился,

И дом купил, и огород засеял,

И на подворье запестрели куры.

 

Здесь, под спокойным небом Танаиса,

Я перестал жить чувством и моментом:

Я больше никуда не порывался,

Я больше никуда не торопился,

Возился с глиной, камнем и цементом

И на зиму приготовлял запасы.

 

Здесь, под античным небом Танаиса,

Зимой гостили у меня Гораций,

Гомер, Овидий, Геродот, а летом

Родные и приятели: актрисы,

Писатели каких-то диссертаций,

Изгнанники, скитальцы и поэты.

 

Здесь, под ненастным небом Танаиса,

Сначала долго, нестерпимо долго

Терпел я недороды, но в награду

Однажды все рассады принялись, и…

Взошла любовь, Россия, чувство долга,

И, наконец, душа, которой рады.

 

Здесь, под бездонным небом Танаиса,

Перед собой я больше не виновен

В том, что люблю мышленье и свободу:

Вот дом, в котором я родился,

Вот кладбище, где буду похоронен, -

Всего минут пятнадцать ходу.

 

1985

 

*** 

В осеннее утро нырну, как в холодную воду,

И буду глядеть, поднимаясь на гребень волны:

Багряным потоком, 

                            нащупавшим брешь, на свободу

Течет виноград через край танаисской стены.

 

Я сделаю шаг и, 

                          как будто наткнувшись на камень,

На воздух наткнусь, что, как льдинка, - и хрупок и чист.

У рва городского я трогаю воздух руками,

Который застывшей слезою накрыл Танаис.

 

1984

 

*** 

День начинался высоким туманом, 

Эхом глухих голосов у причала,

Вспомнил зачем-то о маме, а мама

Долго на письма не отвечала.

Сел я за стол, где лежала сырая

Рукопись – нужно читать, попросили,

Думал о Родине я, разбирая

Чьи-то плохие стихи о России.

И перед взором прошли вереницей

Лица великих людей, у которых

Мне предстоит еще долго учиться,

С кем я веду непрерывные споры.

Так просидев полчаса, как бездельник,

Вышел на улицу, чтобы встряхнуться

И отойти от наплывших видений

Войн, забастовок и революций.

Но и на улице взгляд мой далече

Был устремлен – через годы и годы;

Вышла жена, обняла мои плечи,

Залюбовавшись осенним восходом.

Солнце уже золотило верхушки

Вишен, склоненных над дельтой притихшей,

Мимо калитки спешила старушка

К церкви, мерцающей цинковой крышей.

И до сих пор будоражит и дразнит

Голос, едва долетевший до слуха:

«С праздником, детки».

«А что же за праздник?»

«День всех святых», - отвечала старуха.

 

АМФОРА
 

Став на колени, словно пить хотел,

У выхода из древней анфилады,

Черпал ладонью пепел

                   и глядел

На глиняное сердце винограда.

 

Есть нестерпимый зуд припоминанья,

Когда застыл в предчуствии вины,

Но слышен только гул из глубины

Бездонного и зыбкого сознанья.

 

Там что-то с совестью.

Я был бесчеловечен.

Забытая – я знал, что это ты,

Когда поднял за худенькие плечи

К своим губам и отпил пустоты.

 

1982

 

ЗАКАТ
 

Смываю глину и сажусь за стол,

За свой рабочий стол возле окна.

Блестит Азов, а розовый Ростов

По краю быстро схватывает тьма.

 

Светило плавит таганрогский мол

И расстилает алую кайму.

Ростов в огнях, а розовый Азов

Через минуту отойдет во тьму.

 

Еще блестят верхушки тополей, 

Но их свеченье близится к концу,

С последней зыбкой кучкою теней

Плывет баркас по Мертвому Донцу.

 

Смывает мрак широкое кольцо,

В котором гаснет слабый отблеск дня,

И вот мое спокойное лицо

Глядит из черных стекол на меня.

 

АНДРОМАХА
 

Для какой-то статьи, для примера,

Перелистываю Гмера.

 

Вот в глазах копьеносца Приама,

Безнадежно покорных судьбе,

Отражается шествие к храму, 

Но богиня не внемлет мольбе.

 

Вот Парис все решиться не может

Вслед за Гектором выйти к врагам,

Он все ладит и ладит поножи

К так заметно дрожащим ногам.

 

Вот прощаться идет Андромаха,

Слезы страха стирая с лица,

А ребенок пугается взмаха

Пышной гривы на шлеме отца.

 

И супругов смутил этот звонкий

Детский плач, и среди беготни

От нелепости страха ребенка,

Поглядев друг на друга, они

улыбнулись.

 

И боль этой пытки

Просочилась из небытия…

Испугавшийся этой улыбки,

Как ребенок, расплакался я.

 

Не людское мы племя, а волчье,

Сколько ж можно – война да война?

На куски, на обрубки и в клочья

Страны, судьбы, стихи, времена!

 

Андромаха!

                   Тебе еще биться

Белой птицей на гребне стены,

И тебе будет вторить зегзица

Сквозь столетия крови и тьмы!

 

Андромаха!

          Твой стон еще длится!

Он идет от страны до страны, 

Вдоль плетней – от станицы к станице,

По полям – от войны до войны.

 

Илион разгромили, а толку?

Только горе – куда ни взгляни.

И, поставив Гомера на полку,

Я снимаю «Работы и дни».

 

1982

 

ПЕРЕД  ДОЖДЕМ
 

Не чувство, нет, только зачаток,

Как дождь, что еще назревал…

Я чистил молочный початок,

Как будто перчатку срывал,

 

И ей протянул. И с шуршаньем

Обрушился первый раскат.

Я знал уже – мы совершаем

Какой-то старинный обряд.

 

Я думал: «Неужто? За что мне

Опять это поле и свет?»

Смеялась: «Я это запомню –

Кормил кукурузой поэт».

 

Запомнишь? Ну что же, запомни,

Запомни, попробуй забудь!

И снова не верил: «За что мне?»

И первые капли на грудь.

 

1983

 

*** 

Приехали гости – пойду зарублю петуха.

В таз рухнет осенний букет, перепачканный кровью,

Я сплюну с досады, ругнусь, чтоб никто не слыхал,

И к речке сойду по тропе, занесенной листвою.

 

Неужто навеки жизнь будет не жизнь, а живот?

Я вновь задохнусь от внезапно нахлынувшей злобы:

Неужто наш дух никогда эту цепь не порвет,

Которой он связан, как пес, с конурою утробы?

 

Ведь я до сих пор разволнован грехом пустяковым.

Но что же мне делать, не смог я придумать опять.

Делянку щипать? Чтобы снова шипели чертковы:

«Не стыдно ли вам комара на шеке убивать?»

 

И трону я травы рукою и вновь удивлюсь,

Что в мяте и доннике сердце стучит молодое,

И если ты скажешь, что это мой собственный пульс,

Отвечу: «Конечно». Но мне станет скучно с тобою.

 

1984

 

*** 

 

Осень реку покрыла своим стрекозиным крылом,

И на комьях земли появились значки слюдяные,

И собаки стоят на кургане и, как неродные,

Смотрят вскользь, озираются, рыщут с поджатым хвостом.

 

Где последний кузнечик безумную очередь бьет

По остывшим камням, по мишеням пустой паутины,

Я тревожно брожу и веду нескончаемый счет

Всем потерям земли, в первый раз так открыто любимой.

 

Жгу листву, и под ноги мне стелется медленный дым,

Пролетит электричка, отпрянет с тропинки сорока,

И на всем ощущеньи уже подступившей беды,

Я был часто один, но мне не было так одиноко.

 

Выбью двери ногой, но не сразу войду в этот дом,

Где на всем еще эхо былого веселья и смеха,

Разожгу самовар, поиграю с приблудным котом,

Соберу чемодан и пойму, что мне некуда ехать.

 

1983

 

 

ПОЖАР
 

Вот недолгой отлучки цена:

У дверей – обгоревшая свалка…

Стены целы и крыша цела,

Но внутри… Ах, как жалко! Так жалко,

Словно я потерял средь огня

Дорогого душе человека.

В этой кухне была у меня

Мастерская и библиотека.

Всюду лужи, развалы золы,

И лишь книги одни уцелели:

Плотно стиснуты, словно стволы,

Только вдоль по коре обгорели.

Вещи сгинули или спеклись,

Как забытые в печке ковриги,

Потолок прогорел и провис,

Но не рухнул – оперся на книги.

Черт с ней, с кухней, ведь я не о том,

Речь идет о задаче поэта:

Этот мир с виду прочен, как дом,

Но внутри… Ты ведь чувствуешь это.

Этот запах притих в проводах

И в никчемных пустых разговорах,

И в провисших сырых небесах,

И в глазах чьих-то серых, как порох.

Пламя только таиться, оно

Ждет момент, когда б мы приумолкли.

Этот мир уже б рухнул давно –

Его держат книжные полки.

 

1984

 

 

*** 

 

Сегодня так часто срываются звезды,

Что даже о космос нельзя опереться,

Там будто бы чиркают спичкой нервозно,

А спичка не может никак загореться.

 

И полночи этой ничто не осветит,

Ничто не рассеет во мне раздраженья,

Никто на вопросы мои не ответит,

И нет утешенья.

 

Во мне все противится жить по указке

Провидцев, сколь добрых, настолько лукавых,

Душа не поверит в наивные сказки,

Что в детях она повторится и в травах.

 

И в мире прекраснейшем, но жутковатом,

Где может последним стать каждый твой выдох,

Она не живет – она ожидает расплаты, 

И нужно ей не утешенье, а выход.

 

Но кто мне подскажет, куда мне бежать

От жизни, от жил, разрываемых кровью,

От жженья, которого мне не унять

Ни счастьем, ни славой, ни женской любовью.

 

Ведь я уже связан, уже погружен

В сумятицу судеб. Меня научили,

Как рушить и строить, как лезть на рожон,

И я зарываюсь и радуюсь силе.

 

Лишь ночью, один на один со вселенной,

Я вижу, сколь призрачна наша свобода, 

И горестно плачу над жизнью мгновенной,

Несущейся, словно звезда с небосвода.

 

Сейчас промелькнет! Я сейчас загадаю, 

Ведь должен хотя бы однажды успеть я…

Сверкнула! И снова я не успеваю

Сказать это длинное слово: бессмертье! 

1985

 

 

ПИСЬМО В ГОРОД
 

Внучка за бабку, а бабка за дедку,

Так и живет круговая порука,

Да ведь иначе не вытянуть репку –

Сын за отца, как и правнук – за внука.

 

И не дай бог здесь какого зазора – 

Сразу урок получаешь жестокий:

Где мне укрыться теперь от позора? –

Метр П… разбирал мои строки.

 

Что же, спиваясь, бродить по знакомым?

Гнить в Танаисе, куда мы сбежали?

Сколько же можно ссылать себя в Томы?

В Томы, и в Иры, и в Оли, и в Гали?

 

Что ж – эмигрировать в древние страны?

Прячась за ветхие латы латыни,

Словно Назон, лебезить пред тираном

Или усердно служить, словно Плиний?

 

Иль,  удалившись от дел, как Саллюстий,

В грязном белье Катилины копаться?

Да лучше мне удавиться на люстре, 

Лучше листа никогда не касаться!

 

Речь отпихнуть на потраву шакалам,

Ретироваться привычных затрещин!

Я понимаю, что вас было мало,

Нас еще меньше.

 

Эти любители делать хинкали

Нас ни о чем уже даже не спросят;

Если в щепоть ваши губы сжимали –

Нам не дадут уже рта открыть вовсе.

 

Вам (а поэтов в пределах Ростова

Встретить других мне удастся едва ли)

Было доверено русское слово, 

Было, и вы его не отстояли.

 

Дело ж не в репке, а в долгой цепочке

Тянущих эту державную репку.

Вас выбивают поодиночке,

Словно у нас из-под ног табуретку. 

1985

 

 

*** 

 

Когда я помышляю о высоком,

Я становлюсь собою. С высоты

Мне очень хорошо и одиноко

Глядеть на заоконные кусты.

 

Но вспомню – поливаете цветы

И из окна глядите одиноко.

И эта мысль сбивает с высоты,

Когда я помышляю о высоком.

 

1976

 

*** 

Он вздрогнул, когда на плечо опустилась ладонь,

И оба глядели, а космос гудел, догорая.

Не слишком ли сильным ты сделал огонь, дорогой?

Не слишком ли сильным я сделал огонь, дорогая?

 

1978

 

*** 

Я над спокойствием колдую, 

 Но полон слез до кромки глаз.

Нагнусь – прольются. В этот раз

Я вам руки не поцелую.

 

Мы снова рук не размыкаем,

Но наш союз – комок из мук,

Нам тягостно. Но этот круг,

Наверное, неразмыкаем.

 

1977

 

*** 

Нам некогда за город – суета,

Но все же видно – осень наступила:

В ларьках уже подогревают пиво,

И меж домов зияет пустота.

Ростов сегодня светел и печален,

И мы почти невольно отмечаем,

Что человек, курящий у лотка,

Старик, который тихо денег просит,

Шофер у своего грузовика,

И почтальон, что пенсии разносит,

И женщина, что вам кричит: «Пока!»

И мамина увядшая рука

Напоминают осень.

 

1978

 

К ПОРТРЕТУ СТАРОГО РОСТОВСКОГО 
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО ВОКЗАЛА, 
УВИДЕННОГО  АВТОРОМ  ВО  ВРЕМЯ  
НЕСКОНЧАЕМОГО  ДОЖДЯ  ОСЕНЬЮ  
1978 ГОДА

 

В ожиданье отправлений, 

Занимаясь ерундою,

Копошится муравейник,

Заливаемый водою:

 

Цыганчонок как лошадка,

Быстро ножками крошит,

Раздавая из­-под шапки

Взгляды мелкие как вши.

 

Дама (видимо с пленера)

Ищет милиционера,

Чтобы обучить манерам

Пьяного пенсионера,

Впрочем, нет – наоборот.

 

Дождь все льет, и льет, и льет…

 

Свой портретик возле кассы

Мельком узнает особа

И читает, что опасна, 

Да притом еще особо.

 

Бабка квохчет, как наседка, 

Над обширным багажом,

На гордиев узел сетки, 

Морщась, целится ножом.

 

Тут под лавкою бродяга, 

Он трудяга, а не нищий,

Он – Отелло, ставший Яго,

Горлышко бутылки ищет.

 

Тут и легендарный нищий

Век от века самый лишний, 

И поэтому живучий,

Мелочь у дверей канючит.

 

Тут и я. Без чемодана,

Без билета, без обеда.

Напеваю Челентано

И куда-нибудь уеду.

 

А пока душа решает,

Я нашел отличный ракурс,

И вокзал напоминает 

Беспризорную собаку.

 

О, бродячее строенье!

Настроенье! Состоянье!

Ты – базар, но с отрешеньем

Ты торгуешь ожиданьем.

 

Антология народов

Всех профессий, каждой речи,

Разношерстная колода

Из родных и первых встречных,

Самых лучших, самых худших

Всех краев и каждой крови!

Ай да дождик, ай да случай!

Лей же, лей – все на готове!

 

Пуст перрон, вокруг волненье,

Люди жаждут объяснений, 

И, все больше беспокоясь,

Ждут хотя б какой-то поезд.

 

За окном воды по пояс!

 

Дверь закройте!

             Грянул ДВАЖДЫ

Гром. Дежурный по вокзалу –

Мальчик с синими глазами

Тихо крикнул: «Успокойтесь!» –

И его услышал каждый.

 

Дождь все лил, и струи вились, 

Кто-то вскрикнул – догадался,

А вокзал давно качался,

И часы остановились.

 

1978

 

 

*** 

Где чувство осознанной необходимости?

Где ноги повышенной проходимости?

Где сильные руки, широкая грудь?

Скажите, их помнит еще кто-нибудь?

Где я молодой, куда все подевалось

За время, покуда она раздевалась?

 

1977

 

 

*** 

Муравей слона купал
И случайно в таз упал.

Слон спасти его бессилен,

Потому что слон намылен.

 

1985

  

 

БОББИ-ДЖОН
Импровизация на пишушей машинке
 

Бобби-Джон – лихой ковбой

И разбойник удалой,

Бобби-Джон сбежал из прерий

В Гваделупу – на разбой.

 

В Гваделупе жизнь плоха,

Там корова, что блоха,

Там повсюду запах мерзкий,

Даже замок королевский –

Все равно, что наш сортир.

Бобби-Джон там строит тир.

 

Тир, но тир наоборот –

Боб стреляет, Джон – орет,

И из тира выбегает

Перестрелянный народ.

 

Гваделупский высший суд

Порешил: готовить суп

И сварить в нем Бобби-Джона,

Забияку и пижона,

С добавленьем разных круп,

Суп во славу Гваделуп!

 

Гваделупские войска

Достают из-под песка

Всеразличные гранаты

И от пушки два куска.

 

Бобби-Джон преображен,

Вдалеке от белых жен

Он поглажен и подстрижен

И слегка вооружен:

На коленях Бобби-Джона

Спит винчестер заряженный,

По лицу его гуляет

Беспросветная тоска,

Идиотская улыбка

И сосиски два куска.

 

Гваделупский генерал

«К бою!» – дико заорал

И с копьем на босу ногу

По саванне поскакал.

 

Тут поднялся страшный вой:

Миллионною гурьбой

Армия подходит к тиру,

Где спокойно спит ковбой,

Прислонившийся к перилам

Залихватской головой,

Спит с улыбкой половой.

 

Бобби-Джона страшный шум

Разбудил от сладких дум,

Наш ковбой свалился на пол

И стреляет наобум.

Он стреляет наугад, 

Убивая всех подряд:

Попугаев и колибри,

Офицеров и солдат.

Всюду стоны, крики, мат.

 

 

Гваделупцы заряжают

Самый страшный аппарат:

Строят длинный коридор –

Тут – забор, и здесь – забор,

Направляя узкий выход

Прямо Джону в лоб, в упор,

И прцелившись немного,

В эти длинные ворота

Заряжают носорога

Или даже бегемота.

Мажут носорогов зад

И горчицей, и аджикой,

Перцем, хреном, всем подряд.

 

Носорог орет, как бык,

Испускает смертный рык

И летит с истошным криком

Коридором, напрямик.

Бобби шепчет: «Милый бог!»

Джон как будто бы продрог,

Он от ужаса трясется

От макушки и до ног,

А к нему вовсю несется

С острым рогом носорог.

 

Диким ужасом объятый,

Джон достал 709-ый

Кольт

И, плюнув на судьбу,

Направляет в носорога

Дуло толщиной в трубу.

 

Носорог ужасно близко,

На носу его записка:

«ЩАС ТЫ СДОХНИШЬ БОББИДЖОН

ПИДАРЮГА И ПИЖОН!»

 

Носорог ужасно близко,

Бобби целится в записку,

С диким ужасом в глазах

Бобби делает: БАБАХ!

 

Носорог и не зафыркал –

В нем насквозь большая дырка,

И сквозь дырку видит Джон:

У начала коридора

Веселится злая свора

И предчуствует бульон.

 

В дырке, словно для обзора, 

Не скрывается от взора,

Как летит большая пуля,

Разметая эту свору

У начала коридора.

 

Бобби-Джон лежит, трясется,

С дыркой носорог несется,

И ни влево, и ни вправо:

Тут – забор, а там – орава.

И когда наш бегемот

Подбежал уже вплотную,

Бобби прыгнул вслед за пулей

Прямо в дырку, прямо в рот.

 

Дырка велика, но сквозь

Пролететь не удалось.

 

Бобби в носороге мчится,

Чуя на щеках горчицу,

Он торчит из бегемота

Там, где раньше было что-то.

На щеках у Джона плач,

Носорог несется вскачь,

Уплывают по пампасам

Масса крови, куча мяса,

И мелькают города,

Поселенья, горы, реки,

Океаны, человеки,

Отрастает борода…

 

Фу, какая ерунда!

 

Через месяц носорог

Вроде как бы и прилег,

Носорога Джон покинул

И увидел василек!

 

Бобби-Джон кричит, хохочет –

Василек знакомый очень,

В наших прериях родных

До фига и больше их!

 

Вон знакомые бизоны,

Вон знакомые пижоны,

Здравствуй, здравствуй,

Скво родная!

Джон целует, обнимая,

Домик свой, притон свой злачный,

Джон разбойник неудачный,

Но удачливый ковбой –

Бобби-Джон пришел домой!

 

1984

 

 

НАПУТСТВИЕ ТОМУ, ЧТО УШЕЛ ИЗ ДОМУ,
В НАЗИДАНИЕ ТОМУ, КТО ОСТАЛСЯ В ДОМУ.
 

Юноша прекрасный

Покидает дом,

А вокруг ужасный

Мир стоит вверх дном.

 

Юноша прекрасный,

Не пускайся в путь –

Замысел напрасный –

Мир перевернуть.

 

С юною замашкой

Вздумал глупый Том

Ставить вниз тормашкой

То, что кверху дном.

 

Это дело глухо,

Лучше не лукавь,

Шлюха будет шлюхой,

Как ее ни ставь,

 

Пуля будет пулей…

Как там ни крути,

Поджидает дуля

На любом пути.

 

Все архипелаги,

Словно напоказ,

Поспускали флаги

С рей – да в унитаз.

 

В этом мире скверном

Ждет тебя одно:

Грязная таверна,

Кислое вино.

 

Возвратись, упрямый,

К дому, где в слезах

Ждет старушка-мама,

Стоя на ушах.

 

1984

 

 

С ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОГО
 

Мать сына провожала в путь

И говорила:
                   «Не забудь –

Я жду тебя в родимый дом

Иль на щите, иль со щитом».

Но засосала нищета,

И он вернулся без щита.

 

1976

 

*** 

Поэзия – стезя такого рода,

Что редко на нее глядят с почтеньем:

Когда певец выходит из народа,

Народ вздыхает с облегченьем.

 

1985

 

*** 

Здесь русский дух… А русский ли? Едва ли.

Когда огонь в Акрополе потух,

Нам дивное наследство передали –

Дух эллинства, неистребимый дух.

 

Как верущие с вечной жаждой чуда,

Глазами внутрь – святая простота,

Не там ли жизнь мы прожили, откуда

Для эллина сияла красота?

 

Не этот ли, знакомый нам до боли,

До головокруженья, до любви

Родимый запах нам дарило поле,

И лес, и город, выросший вдали.

 

И в нас вошло за сопричастность эту,

Рожденную в далекой полумгле,

Стремленье неосознанное к свету

И эта тяга вечная к земле.

 

1983

 

ПОЭТ, РЕДАКТОР И ИЗЮМИНКА
 

Жила-была изюминка, изюминка в стихах,

Поэт ей домик выстроил в строке о лопухах.

Но старый злой редактор не выносил стихи,

Сказал он: «Нужен трактор в строке про лопухи».

«Позвольте, эта строчка как раз для лопуха,

Для трактора есть поле или ВДНХ».

(А про себя подумал возвышенный поэт:

«Изюминку раздавит твой чертов драндулет».)

Но старый злой редактор имел коварный ум,

Ему был нужен трактор, чтоб отобрать изюм.

Недаром ночью темной он изучил стихи

И мыслью вероломной обшарил лопухи.

И в них нашел он домик изюминки моей,

И выхватил он ломик, и начал клясться ей:

«Изюминка, родная, зачем тебе поэт?

Ты здесь совсем одна, я искал тебя сто лет.

Тебя я завтра выну из мерзкого стиха,

А в строчку трактор вдвину на место лопуха».

Но кто не видит лунки под старческой губой,

Куда стекают слюнки полоской голубой?

И пусть редактор ломом ей стекла разбивал,

И пальцем загрязненным по стенам ковырял,

Она забилась в угол, и плакала всю ночь,

И призывала друга, а друг не мог помочь.

 

Но утром он ворвался – блистательный поэт, 

Надменно разрыдался и очень крикнул: «Нет!»

Тут разразилась битва – чудовищная сечь.

Блистала, словно бритва, отточенная речь.

(Ведь дрались не мечами редактор и поэт,

А дерзкими речами сражались десять лет.)

Но вот добил злодея сжигающий глагол,

Злодей воскликнул: «Где я?» – и грохнулся о пол.

Но отдал душу богу истерзанный поэт –

Он сил потратил много, когда он крикнул: «Нет!»

Осталась лишь изюминка, изюминка в стихах,

И ржавый трактор в мертвых редакторских руках.

И вот за все за это, от женщин до коров,

Навидят все поэтов, а НЕ редакторов.

 

1812

 

*** 

Избрав меня источником всех бед,

ты не учла извечные начала:

тебе я часто заслоняю свет,

но вспомни – этот свет не ты включала.

Все горе и всю радость наших лет,

которых утекло уже немало,

какой-то странной волею судеб

всегда из рук моих бы принимала.

Но я не бог, и я не гений злой,

послушай, я скажу тебе на ушко:

я – мальчик, я – рассыльный, столовой

меж миром и тобой на побегушках.

 

1979

 

В ГОСТЯХ У МЕТРА
 

В углу сидело кресло, а диван
Полулежал, откинувшись на стену,

И, образуя стройную ситстему,

Стояли книги всех времен и стран.

 

Закатный луч по комнате плясал,

Тревожа зеркала и позолоту,

Рабочий стол, казалось, сам писал –

Весь вид его изображал работу.

 

Курила сигарета в хрустале

Задумчиво, не стряхивая пепел,

А на стене старинный пистолет

Куда-то за диван устало метил.

 

Все вздрогнуло и изменило лик,

Дыханье замерло у кондиционера, 

И отлетела пыль от старых книг,

Когда навстречу мне из-за портьеры

 

Вошел роскошный бархатный халат,

Рукав тянувший для рукопожатья:

«Я вас прочел. Недурно. Очень рад…»

И слез восторга не сумел сдержать я!

 

1978

 

*** 

Сказала: «Нам нужно расстаться с тобою,

Я больше тебе никогда не открою».

Я вышел, и дверь затворилась за мною,

И лязгнул замок за моею спиною,

Но я не хотел отойти от двери.

Пустяк, думал я, тренирует характер.

И вдруг стало страшно мне, будто я заперт.

Я заперт, я заперт! Я за…

Отопри!

 

1978

 

*** 

Запутавшийся в чем-то главном, 

Я ничего не понимаю,

На прошлое я строю планы, 

О будущем воспоминая.

 

Меня не сыщешь в настоящем,

Где, переполненный слезами,

Я на судьбу смотрю просяще

Почти собачьими глазами.

 

1979

 

*** 

В полутора метрах под уровнем улиц,

В подвалах пропахших печною золой,

Когда мы к полуночным строчкам нагнулись,

Нас нет на земле – мы уже под землей.

 

Вмурованный в дымный, закрученный кокон,

Вращается быт – он убог и бесправен,

Пронзенный лучами из вкопанных окон,

Сквозь щели навеки затворенных ставен.

 

Друзья постучатся носочком ботинка –

Так пробуют – жив ли? – устав избивать.

«А ну, откупоривайся, сардинка,

Слыхал, потеплело, туды ж твою мать!»

 

И правда теплее, а мы и не ждали,

А мы и не верили, мы и не знали, 

Пока пировали в кромешном подвале,

Пока к нам о стены гроба ударяли.

 

Как мы преуспели в печальном исскустве –

Под время попасть, под статью и под дуло,

Но мы оптимисты – из мрачных предчуствий

Пока ни одно еще не обмануло.

 

Вы видели это, вы помните это:

И холод зимы, и поземку измены,

А мы выходили, прищурясь от света,

Из жизнеубежищ на светлые сцены.

 

И я не забуду, как нас принимали,

Как вдруг оживали застывшие лица,

И делалось жарко в нетопленом зале,

И нужно идти, а куда расходиться?

 

Ведь всюду огромные серые залы, 

Где говор приглушен, а воздух сгущен,

Где в самом углу за прилизанным малым

Есть двери с табличкою: «Вход воспрещен».

 

Я знал эти дверцы в подземные царства,

Где, матовой мглою касаясь лица,

Вращаясь, шипят жернова государства,

В мельчайшую пыль, превращая сердца.

1986

http://vorotakavkaza.narod.ru/page2_0.htm