|
|
|
|
|
|---|
|
Николай Климонтович Все пьют вино, перед Володей - кружка густого черного чая, он держит гитару и поет о городе Кашире, где было ему "тоскливо и паршиво, а у забора пожелтелая трава", и не вспомнить теперь, в каком доме это происходило, на чьей кухне, в который из дней прошедшего двадцатилетия. Помнится только, мы были молоды, еще молоды, и Володя Бережков пел не только о себе, но и о нас и за нас, ибо в те годы многим было паршиво и тоскливо, но не в Кашире дело, Кашира как раз была вовсе ни при чем. Мы были московскими мальчиками и девочками конца 60-х и не знали, что в мальчиках нам долго ходить - до седых волос. Впрочем, в конце 60-х все еще пенилось, мы - клокотали. Помню на Тверском однажды большую компанию, только что вывалившуюся из клуба в Козицком переулке, "задержание" кого-то из бардов - кажется, как раз Бережкова, продолжавшего импровизированный концерт на бульварной скамейке, - спровоцировало устроить демонстрацию у отделения милиции, того самого - за кафе "Лира". Тогда мы отбились и полагали, что так будет всегда, не оглядываясь на погоду и календарь, который предвещал 70-е. Да и могли ли мы знать тогда, что пройдет совсем немного лет, а речи наши станут тише; тех, кто готов за товарища - под конвой, сделается гораздо меньше, и песни, песни наши - годам к двадцати пяти - пропитаются густой ностальгией, и по чему эта ностальгия - не надо и гадать; когда человеку неважно, он возвращается на свою "малую родину", как говорят наши поэты и наши газеты, а родиной для нас были московские дворики: для Юры Аделунга и для Вити Луферова, для Алика Мирзаяна и для Володи. Сколько серенад им пропел Бережков от такой вот: И тепло, и светло,
до такой, замоскворецкой: Осталась церковь в Кадашах,
Одинокий человек с гитарой на голой сцене под каким-нибудь лозунгом и на фоне портрета, сам себе поэт и цензор, композитор и оркестр, импресарио и профсоюз, не защищенный авторитетом творческого союза, не подстрахованный филармонией, - это человек отчаянно смелый. И уже по одному этому подозрительный и нежелательный для официоза, за одно это принимаемый и любимый публикой. А если к тому ж, как Бережков, он владеет словом и инструментом, если знает - о чем и как ему петь, если он - скромный обаятельный паренек из московской рабочей семьи, каких сотни в зале, то овации ему обеспечены. И многотысячный слушатель магнитофонных записей его найдет и оценит. И неприятности с властями ему гарантированы - весь букет, каким дарила избранника его редкая судьба. Отними хоть что-нибудь одно - аплодисменты многолюдных залов, встречу в незнакомом доме со своим же голосом с давнего концерта или приглашение присесть в "воронок" - и поблекнет фигура барда... Ведь дело бардов было не столько петь и играть, но - достойно противостоять. Не с помощью меморандумов и демонстраций, но противостоять самой своей отдельностью, независимостью, своей свободой и личностностью - противостоять самим фактом своего немолчания, преодолевающего общую немоту. И лишь по понятной слабости человеческой многие из них стремились на экран, на аляповато упакованную пластинку, на тарификационные ставки. Листая сегодня сборничек бережковских текстов, диву даешься - что в них "такого": ну, позволял себе время от времени вольность или "намек", так ведь и Вознесенский "пошаливал", отчего ж "не пущали"? Но в том-то и дело - помимо неглавного, но, конечно, отравлявшего нашу жизнь, - что одинокая фигура с гитарой стояла принципиально вне официального контекста, недаром и брались за нее драматические артисты и врачи, инженеры и геологи, учителя истории и кандидаты наук, переводчики и профессиональные сценаристы. Вывести на профессиональную сцену любого из них - значило убить нерв и их творчества, и их слушанья. "Почетно быть твердимым наизусть", - писал стоик поневоле Волошин в 30-е годы. Твердимые и распеваемые наизусть барды 70-х и впрямь были окружены таким почетом - не количество, качество имеется в виду, - какой не снился эстрадным лирикам и звездам. То был душевный, интимный почет, не тот, что после программы "Время", но добровольный. Этим-то почетом зритель-слушатель щедро наградил и Владимира Бережкова. Чего стоит голос многотысячной толпы на огромной лесной поляне, сразу после обязательного окуджавовского гимна "Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке", скандирующий твое имя, - помнишь, Володя? Значит, и твоя незамысловатая песенка для этих молодых людей была "глотком свободы", как сказал тот же Булат Шалвович, как сцепленные руки, не дающие поодиночке пропасть: Мы встретились в Раю,
И что рядом с этим мелкие неприятности от мелких людей, житейские неурядицы - раз гитару не вырвали из рук, есть милая и мудрая жена, подарившая двоих детей, и друзья всегда рядом. В общем-то, об этом ты и пел, и за это столь многие тебе были благодарны, об этом - но и еще одна нота настойчиво звучала в твоих песнях. Сейчас и впрямь - иные времена, и слышны иные песни. Но надо быть весьма нетребовательным, чтобы быть и нынче всем удовлетворенным. Да ведь и прожитое не отпускает: как уезжали друзья и уходили друзья, как колесил сумрачными днями на велосипеде по своему любимому городу, все чаще становившемуся до испуга чужим, как пробовал, бывало, разувериться в собственных песнях и как подчас презирал себя за то, что не оказался "вовремя на Сенатской площади". Но, несмотря ни на что, ты брал гитару, ты выходил на сцену, ты пел. Пусть так: Вот и я не решился
Святое раскаянье! Полно, кто из нас к сорока не разочаровывался в себе (те, кто очаровался,
- не в счет), кому удалось сделать хоть треть из того, о чем грезил в юности.
Сил оказалось меньше, чем мнилось. Глупость - винить кого-то, не себя.
Ты и не винишь. Но хочу повторить слова одного литературного критика: в
наши новые времена многие хотят непременно медаль на грудь за то, что они
во времена ушедшие страдали. На самом же деле все, что они заслужили, -
это стаж свободы. Если заслужили, конечно. Ты - заслужил. Все хорошо. Пой
еще.
|
|
|
|
|
|
|---|