Недавно мы встретились с дочерью Александра Галича Аленой Александровной Архангельской-Галич и попросили её рассказать нам о её жизни и отношениях с отцом — о том, что не укладывается в сухую биографическую справку.

— Я родилась на Малой Бронной, папа прожил там большую часть своей жизни. Это была большая пятикомнатная квартира. Наша с папой комната была длинная, темная,  там все время горела лампа с зеленым абажуром — они тогда везде были, такие лампы. Все свободное пространство занимали книги. Я часто болела и рано начала читать. Я, помню, читала "Историю искусства" Гнедича и очень боялась страницу, где были нарисованы люди-кентавры. Когда папа уходил, я это все закидывала и доставала замечательные сказки — еще с "ятями" и неразрешенные книги Чарской. Они были запрещены, так как считалось, что они пропагандируют дворянское воспитание. Однажды папа застал меня за этим и сказал, чтобы я никому не говорила, что эти книги у нас есть.
—   Они у вас остались от бабушек?
—  Папа сам собирал эти книги. В двадцатых годах, еще мальчиком, он  покупал их в букинистическом магазине, когда можно было купить все. Библиотека у нас была огромная. 
Он поступил в Литературный институт, но, поскольку разрывался между театром и литературой, то, не закончив институт, пошел в студию к Станиславскому. Это был последний набор Станиславского, к тому моменту он расстался с МХАТом и  набрал у себя студию, решив выращивать новое поколение артистов. Станиславский не успел довести этот курс, он умер в 38-м году. И папа перешел в студию Арбузова. Папа начинал как актер, но он всегда продолжал писать: он ходил в студию к Багрицкому, его стихи печатала "Пионерская правда". 
Во время войны он оказался в "Первом молодежном фронтовом театре" и всю войну протрубил в нем. Там и появилась в его жизни моя мама. Она закончила Вахтанговское училище в 1941-м году, все выпускники тогда дежурили на крыше Вахтанговского театра. Мама всегда опаздывала, и однажды ей это очень помогло: она опаздывала, ее не пропустил патруль, и, когда она прибежала, выяснилось, что в театр попала бомба, и человек, с которым она должна была дежурить, погиб. Мама была стальной человек, она всегда добивалась, чего хотела, и, наверное, это привлекало к ней людей.
После войны родилась я, потом у мамы не было работы, и она уехала в Иркутск. Они договаривались, что отец поедет туда завлитом, но бабушка сказала: "Нечего там делать, пусть Валентина возвращается".
—  Влияние бабушки, матери Александра Аркадьевича, было сильным?
—  Она была очень образованным человеком, она руководила домом, и на папу, конечно, ее влияние было сильным. 
— Какие у вас были отношения с отцом в детстве?
—  У меня не было ощущения, что он меня воспитывает. Полтора года мама работала в Иркутске, и я оставалась с отцом, так что все мое сознательное воспитание прошло с ним. Когда мне было 6 лет, она вернулась в Москву, у них была комната в коммунальной квартире, а я жила на Малой Бронной с бабушкой. Очень удачно, потому что, когда я попадала к маме, она пыталась компенсировать свое отсутствие и со всей строгостью начинала меня воспитывать, а я оттуда с возможной скоростью уматывала. Папа учил независимости, а мама считала это неорганизованностью. С отцом мы всегда все обсуждали, и, если что-то не так, то он все равно никогда меня не ругал. 
Папа с мамой разошлись, когда мне было 5 лет. Я до восьмого класса жила у бабушки, папиной мамы, а потом мама получила квартиру и забрала меня к себе. Папа жил на "Аэропорте" со своей второй женой Ангелиной Николаевной. Я часто у них бывала. 
В выпускном  классе у меня были проблемы с учителем математики, который мне ставил двойки, даже не спрашивая меня. Я пыталась объяснить маме, что я даже не отвечала, но мама не слушала. Тогда я взяла портфель, пришла на "Аэропорт" к отцу и сказала, что я больше не вернусь  к маме и останусь у них. И вот впервые после долгого перерыва отец позвонил маме и сказал : "Валя, ты не волнуйся, Алена побудет у меня". Надо знать мою маму. Она сказала: "Замечательно, я как раз уезжаю в Ленинград, пусть она сама разбирается со своими двойками".
С двойками мы разобрались, конечно, все я сдала и спокойно поступала в театральное.
—   Когда Вы поступали, было известно, что Вы — дочь Галича?
—   Нет, я поступала как Архангельская, это фамилия матери. В Щукинском узнал меня Юрий Любимов, он же свой первый спектакль ставил по пьесе Галича, но я ушла оттуда и осталась в ГИТИСе. Я не хотела пользоваться фамилией отца. В этом году мой сын пошел этим же путем, он поступал как Старостин, и, когда кто-то узнал, что он внук Галича, он был страшно возмущен.
—  В мемуарах иногда встречается описание Галича как такого роскошного вальяжного человека.
—  Да нет, он просто был достаточно раскрепощен, умел себя вести, никогда не садился абы как, был всегда хорошо одет. Он умел с любым человеком найти общий язык, был очень гостеприимен. Он любил не костюмы, а мягкие удобные водолазки, что тогда было шиком. Есть замечательное воспоминание у Нагибина: "Шили мы у одного портного: на Саше сидит, как на небожителе, на мне — как на простом смертном".  Он умел себя подать. Это все почему-то воспринималось как барство. Я не могу этого понять, потому что только один раз, я помню, он вел себя жестко. Но это был принципиальный конфликт — с Арбузовым. Они всей студией писали пьесу "Город на заре", но потом Арбузов переделал ее и оставил только свое имя на афише, а студийцы требовали, чтобы были еще имена хотя бы людей, которые погибли. Их не так много  осталось в живых. Арбузов не согласился, и конфликт был жесткий, они с папой даже не разговаривали, потому что папа считал это предательством по отношению к погибшим.
Отец не любил подписывать коллективные письма, он всегда делал отдельное письмо от себя. Много писем писали по разным поводам, к нему часто обращались. Начальство никак на эти письма не реагировало, оно просто его брало на заметку.
—  А с чего началось это "взятие на заметку", ведь он же был процветающий литератор?
—  У Галича была пьеса "Матросская тишина", которую не выпустили, была пьеса "Август", которую тут же закрыли после постановки, и он понял, что в драматургии он не сможет высказаться. Тогда он начал писать песни. И как-то это стало основным творчеством. Параллельно вышел фильм "Бегущая по волнам", Галич работал над сценарием триптиха о Мариусе Петипа, Чайковском и Шаляпине, это был совместный советско-французский проект, Галич даже работал в Париже несколько месяцев.
—  То есть он был выездным?
—  Первый раз он был с советской делегацией писателей в Норвегии, и был нарасхват. Там существует Академия сценического искусства Станиславского, и они пригласили Галича как ученика Станиславского прочитать лекцию. 
А песни начали писаться с 61-го года, начались небольшие домашние концерты. Отец пользовался большим авторитетом у академиков, он был единственным писателем, приглашенным на юбилей Ландау. Его любил Петр Леонидович Капица, многие другие ведущие академики-физики. На фестивале авторской песни в Новосибирске в 68-м году Галич получил приз — серебряную копию пера Пушкина и почетную грамоту Сибирского отделения Академии наук СССР.
Были домашние концерты, и всегда кто-то стучал. Есть об этом замечательный фильм "Как живете, караси?". Галич был любимцем, его все слушали, даже после Новосибирска ему был просто устный выговор и предупреждения.
—  То есть одной своей деятельностью — песнями Галич перекрывал себе другую — пьесы?
—  Ну как, пьесы выходили до последнего. Даже когда отца исключили 29 декабря 1971 года из Союза писателей, были начаты съемки "Федора Шаляпина", начаты, но остановлены. Делались даже попытки продолжить съемки, сняв фамилию Галича, но фильм все равно закрыли.
— Какова формулировка исключения?
— За несоответствие высокому званию советского писателя. Дело в том, что без его ведома вышла книжка за рубежом, просто взяли песни, сняли с пленок и напечатали, присовокупив выдуманную биографию, что он сидел 20 лет и т.д. У него в Союзе писателей спросили: "Ваша книжка?", он говорит: "Моя", песни-то действительно его. А к тому же был звонок Полянского, это был такой член Политбюро. На его дочери женился Иван Дыховичный, актер Театра на Таганке, и Полянский на свадьбе услышал песни Галича. Он позвонил в Союз писателей, и началось… Меня в момент исключения в Москве не было, дело было под Новый Год, и я "снегурила" в Нижнем Новгороде.
—  А как сам Галич воспринял исключение?
—  Он делал вид, что ничего страшного. Это исключение должно было быть подтверждено общим собранием, и собрания долго не было. За это время было много звонков, его просили написать покаянное письмо, чтобы можно было отклонить решение. А за это время можно было написать что-нибудь "хорошее" и все вернуть. Но он этого не сделал, и 14-го февраля решение вступило в силу, прошло почти полтора месяца. А потом пошло все автоматом. В Союзе писателей хоть обсуждение было, были 4 человека против, а киношники решали вопрос об исключении Галича следующим после вопроса  о назначения повара в ресторан Союза кинематографистов. Притом, что они замечательно его приглашали: "Саш, приходи на собрание, мы же не можем без тебя тебя исключить…" "Почему не можете? Можете!". Так и исключили единогласно.
Он держался спокойно. Я возмущалась, когда люди не здоровались с отцом, не отвечали на приветствие. Я начинала орать: "Зачем ты здороваешься, он же сукин сын!". Отец отвечал: "Человек слаб, у него семья". Он продолжал здороваться, а я прямо из себя выходила. 
—  И сразу встала проблема заработка?
— Да, конечно, у Галича была пенсия по инвалидности (у него раньше было 3 инфаркта), а его жена не работала уже давно, она закончила сценарный факультет и помогала ему. И после исключения он часто работал "негром": друзья приносили плохие сценарии, и под чужим именем он их перерабатывал. Много было сценариев про трактористов и колхозы. Потом он продавал книги. Алиса Григорьевна Лебедева, жена академика Лебедева, собирала у академиков деньги и отправляла их в четыре адреса: папе, Солженицыну, Войновичу и Дудинцеву — вот этим исключенным высылали по 100 рублей в месяц.
—  Долго это длилось?
—  Два года. При этом он продолжал выступать с домашними концертами. 
Норвежцы помогли Галичу, когда у него начались трудности с советскими властями. Сначала они пытались вытащить его в Норвегию на работу в Академию Станиславского, прислали приглашение на большой срок. Естественно, никто не разрешил. И когда отца вызвали и сказали, что либо Вы выезжаете по ОВИРовской визе в Израиль, где у него никого не было, либо Вы уезжаете на Север, но Вы уезжаете, притом за 10 дней, его тут же вызвали в норвежское консульство. И, вылетая из Союза, он имел у себя норвежский паспорт беженца, который давал ему право лететь, куда он хочет. И он сначала улетел в Норвегию, но там не было работы, и он переехал в Мюнхен работать на радиостанции "Свобода". Потом вместе со своим другом Виктором Некрасовым он переехал работать на той же "Свободе" в Париже. В Германии у него были проблемы с цензурой.
—  А цензура на "Свободе" чего боялась?
—  О, у отца есть слова: "Здешняя цензура не лучше нашей, так, может, плюнуть на все и уехать в Россию, к черту?". Это было сказано не в Мюнхене, а уже в Париже. Я это видела своими глазами, когда была в Париже на месте работы отца. При мне только что записанную передачу передавали в центральное бюро в Мюнхен для проверки. Я не знаю, чего они боялись, но недовольных на "Свободе" было двое, причем самых обеспеченных: Некрасов и Галич. Я узнала, что даже советские власти разрабатывали план возвращения с покаянием Галича и Некрасова. Но, видимо, КГБ никаких подходов не нашел, и показательного возвращения не случилось.
—  А на Вашей судьбе как это отразилось?
—  Я очень трезвый человек, я понимала, что Москва для меня будет закрыта.
—  Но Вы успели поработать в Москве?
—  Да, успела, меня взял Завадский, но там надо было ждать ролей, и я ушла в Москонцерт, а потом Москонцерт прервал договор.  Обычно эти договора продлеваются автоматически, но мне отказали в 1973-м, никак не объясняя. Я не стала спорить, все было понятно, и я уехала во Фрунзе. На периферии многие не знали, кто я и что я, там было проще.  И я там много сделала, я все-таки получила звание, много работала — в Москве это было бы невозможно. Отъезд из Москвы для меня был выходом из положения, там я была на равных со всеми, и никого не надо было просить за меня.
—  Вы обсуждали эту ситуацию с отцом?
—  Да, мы оба принимали это как данность, и, когда я ему сказала, что уезжаю, он был согласен. Плетью обуха не перешибешь. Спрятаться в Москве невозможно.
— Перед отъездом Галича из СССР вы виделись?
—  Нет, по телефону за 10 дней он ничего не сказал, он оставил мне письмо и деньги. Письмо такое оптимистическое, с надеждой, что мы когда-нибудь увидимся. 
—  Он уехал не один?
—  Виза была на двоих: ему и его жене.
—  Вы могли общаться, пока он был за рубежом?
—  По телефону и через письма.
Вы знаете, я должна сказать, что, когда ты теряешь родителей, ты понимаешь, что теряешь связь с космосом. Когда не стало папы… Очень многие мне не верят и считают, что я сочинила, но это правда… Я в этот день ехала с телевидения в театр, и в автобусе мне стало очень плохо. Я вышла из автобуса и посмотрела на часы, было ровно 16 часов. Я добрела до театра, еле-еле отыграла спектакль, и меня забрали в больницу с первым в жизни гипертоническим кризом. Я узнала не сразу. Все в театре уже знали, услышали по "Свободе", но мне никто ничего не сказал. Через два дня, когда мне разрешили вставать, я из больницы позвонила в Москву  (это было во Владикавказе, бывшем Орджоникидзе). Я набрала бабушку, и жена моего дяди мне сказала: "Алена, дело в том, что ВСЕ". Эту фразу я запомнила на всю жизнь. Я не могла поверить: "Он что, болен?". Мне повторили: "Нет, все". У меня началась жуткая истерика, неприятие происходящего: "Почему мне не сказали, мне все врут". На мой крик пришла медсестра и увела меня. Это была даже не истерика, а акт непонимания того, что это могло случиться. А на следующий день пришли актеры и рассказали мне, что они поймали "Свободу" и узнали, что в 16 часов Александра Аркадьевича не стало.
Я это очень тяжело переживала, даже плакать не могла. Я никак не могла совместить понятие смерть с папой. 
— А когда он уезжал из Союза, у Вас были те же чувства?
—   Там было ощущение необходимости и, потом, папа же был великим оптимистом. Он оставил мне письмо, я говорила с ним по телефону. Я была в состоянии прострации, но не возмущения. Было ощущение, что все как-то не так. Когда он уезжал, тогда я очень плакала, но, услышав голос по телефону, я успокоилась.
—   А Вы когда смогли вернуться в Москву?
— Я долго бродила и вернулась только в 82-м году. Да мне и не хотелось, мне было физически тяжело проходить мимо его дома.
—   Когда он умер, Вы, естественно, не попали на его похороны?
—   Да конечно нет! Я 13 лет получала бумаги о его смерти. Потребовали письменное уведомление о его смерти, никакие газетные статьи не годились. А Красный Крест, Московское отделение, отвечало, что им ничего не известно о судьбе Гинзбурга Александра Аркадьевича. 13 лет я билась, чтобы вступить в наследство.
—   Вы организовали фонд Галича, расскажите о его деятельности.
—   Есть проблема с кладбищем Сен-Женевьев-де-Буа, на котором похоронены Галич, Тарковский, многие русские художники, Коровин, например, многие артисты Мариинского театра. В1898-м году Николай II заплатил за аренду земли на этом кладбище на 100 лет вперед, и в 1998-м году срок аренды кончился. Французы нас сейчас там просто терпят и ждут оплаты и в любую минуту могут начать захоронения на русской части кладбища. Мы договорились с художниками, которые устраивают благотворительные выставки, они собирают деньги на оплату конкретных могил. 
На доме Галича в Москве в районе "Аэропорта" я сама установила мемориальную доску. Официального разрешения от Моссовета не было. Мне угрожали пятнадцатью сутками за хулиганство, поэтому, несмотря на планируемое присутствие "Свободы" и Би-Би-Си, я пришла на открытие доски с большой сумкой и с термосом: захватила с собой носки, лекарства и бутерброды. Но тогда все обошлось... 
—   Спасибо за беседу, Алена. Что Вы можете пожелать нашим читателям?
—   Радоваться жизни и не терять памяти.

С Аленой Архангельской-Галич
беседовала Юлия Гаврилова