|
|
|
|
|
|---|
|
Оригинал в данный момент не доступен. Это
резервная копия поисковой машины "Bard.ru"
Каждый выбирает для себя
В декабре 2002 года мы отметим грустную дату: двадцатипятилетие нелепой и трагической гибели замечательного поэта, прозаика, драматурга и барда Александра Галича. Он погиб в Париже, находясь в эмиграции. Причиной смерти был удар тока, полученный при подключении только что купленного телерадиокомбайна. Для сердца Галича, истерзанного многочисленными инфарктами, гонениями на родине, жестокой ностальгией, а еще, чего греха таить, обильными возлияниями, этот удар оказался роковым. Такая смерть была настолько неожиданной и нетривиальной, что немедленно возникли разноречивые слухи относительно того, что и как было на самом деле. В основном, они сводились к следующим версиям: 1) Галич погиб в результате несчастного случая; 2) Галич покончил жизнь самоубийством. 3) До Галича дотянулась "рука Москвы", и он стал жертвой всесильного и вездесущего КГБ, мстящего поэту за его антисоветскую деятельность. Особенно интригующей была вторая версия. Ее, например, всецело разделял писатель Юрий Нагибин: "Если б можно было спросить Сашу (Галича. - ЯТ): "Зачем ты коснулся обнаженного проводника проигрывателя?" - ответ был бы один: так легко развязываются все узлы. (...) Все главное и роковое в нас творится в подсознании. Я уверен, оттуда последовал неслышный приказ красивой длинопалой Сашиной руке: схватись за смерть. И никто не убедит меня в противном". Что ж, личная убежденность - вещь хорошая. Тем более, что в ее пользу говорило многое, в том числе, душевное смятение Галича, оказавшегося за границей. Галич был не из тех, кто покидал родину с радостью. Его не тешила мысль, что он избавляется от страха и вечной опасности, на которые была так щедра "империя зла". Он не стремился в эмиграцию. Наоборот, накануне отъезда во Францию он говорил: "... добровольность этого отъезда, она номинальная, она фиктивная добровольность, она по существу вынужденная". И словно успокаивая себя и других, а может быть, заклиная судьбу, добавлял: "...единственная моя мечта, надежда, вера, счастье - удовлетворение в том, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый-то вернусь в нее наверняка". Зарубежная жизнь давалась Галичу нелегко. Его изматывала тоска по родине, по оставленным там близким людям, по творческой среде, которая необходима для человека его склада, как воздух. Тоска по той родине, которая обернулось для него не только злой мачехой, это еще ладно, но преследовательницей и гонительницей, а в скором времени вполне вероятной тюремщицей, причем отнюдь не в переносном смысле. "Но все равно - это земля, на которой я родился, это мир, который я люблю больше всего на свете, это даже "посадско-слободской" мир, который я ненавижу лютой ненавистью и который все-таки мой мир, потому что с ним я могу разговаривать на одном языке. Это все равно то небо, тот клочок неба, который мой клочок!" С такой горькой всепрощающей любовью относятся к непутевым или недобрым матерям. Сказано это было за десять дней до отъезда за рубеж, словно перед смертью, когда не врут. А несколько ранее он писал: "Сегодня я собираюсь в дорогу, трудную, извечно и изначально горестную дорогу изгнания. Я уезжаю из Советского Союза, но не из России! Как бы напыщенно ни звучали эти слова - и даже пускай в разные годы многие повторяли их до меня, но моя Россия остается со мной!" Да, это были не пустые слова. Всем своим творчеством Галич доказал их искренность. С нежностью и восторгом относился он к своей неласковой родине. В Казахстане и Магадане,
И обращаясь к своим друзьям, таким же горемыкам, отправляющимся в изгнание, он говорил: Уезжайте! А я останусь.
Однако намерение остаться "на этой земле" не осуществилось. И оказавшись за границей, Галич пытался преодолеть свою растерянность и даже бодрился: "Ужель тебе этого (покинутой родины. - ЯТ) жалко? Ни капли не жалко, ничуть!", он еще на что-то надеется и предвкушает: Когда я вернусь...
И тут же сознает беспочвенность своих надежд. И у него вырываются горький, полный отчаяния возглас: "А когда я вернусь?" Предчувствие не обмануло Галича: чужбина не принесла ему счастья. Хотя он - не первый русскоязычный писатель, который жил вне России: Тургенев, Тютчев, Бунин, Набоков, Бродский... И это в общем-то не сказалось на их творчестве. Двое из них даже получили Нобелевскую премию. А на Галича разрыв со знакомой обстановкой, языковой средой, близкими людьми, почитателями, всем, что определяется мистическим понятием "родина", действовал удручающе. Но есть еще Черная речка,
с горечью вспоминает он и отчаянно обрывает себя: "Об этом не надо! Молчи!" Именно это, по приведенной выше версии, толкнуло его руку к проводу под напряжением. Правдоподобно, не правда ли? Но были и другие причины для душевного слома. Может быть, даже более существенные причины. Чтобы убедиться в этом, оглянемся на творческий путь Александра Галича. Бытует мнение, что жизнь Галича в искусстве делится на два четко разграниченных периода: бездумного преуспевания и шумных успехов, а после - тяжелых мытарств и гонений. Это, однако, не совсем так. Галич вошел в литературу как автор легковесных пьес-водевилей "Вас вызывает Таймыр", "Пароход зовут "Орленок"", "Походный марш" (которые он сам впоследствии называл "романтической мурой") и др., киносценариев "Верные друзья", "Государственный преступник", "Третья молодость" и др., а также слов комсомольско-патриотических шлягеров типа "До свиданья, мама, не горюй". Амплитуда оценок его творчества была огромной: от оглушительного успеха до чувствительных провалов. Например, пьеса "Вас вызывает Таймыр" в течение нескольких лет победоносно шествовала по театрам страны и многочисленным радиотрансляциям. И наоборот, пьеса "Август", поставленная в 1957 году Ленинградским театром имени В.Ф.Комиссаржевской, была объявлена упаднической и снята с репертуара. Та же пьеса репетировалась Ю.Любимовым в театре им. Е.Вахтангова, но поставлена не была. Лучшую драму Галича "Матросская тишина" запретили как идеологически порочную, которая якобы искажала историческую правду об участии евреев в Великой Отечественной войне и давала повод для сионистских и для антисемитских выходок одновременно. Но подлинные тучи над головой Галича начали сгущаться после того, как за него взялась "главная" советская газета "Правда", неусыпный страж чистоты коммунистической идеологии. "И что-то загадочное было в этой статье, - вспоминает Ю.Нагибин, - стрельба из пушки по воробьям, мрачно-безжалостный, предельно грубый тон, будто речь шла не о легкой, непритязательной комедии, но о сотрясении государственных основ". Из статьи становилось ясно: если порочная пьеса останется в репертуаре, то нечего и думать о построении коммунизма. Статья несомненно была инспирирована сверху. Так оно и оказалось. Пришла очередь творческой интеллигенции (с упором на еврейскую ее часть) "двинуться на голгофу". Может быть, с этого все и началось. Поэтому тот же Нагибин утверждает: "Если б ему (Галичу - ЯТ) повезло с театром, если б его пьески шли, он плевал бы с высокой горы на всякие свободолюбивые затеи. Он прожил бы пошлую жизнь какого-нибудь Ласкина. Но ему сделали высокую судьбу. Все-таки это невероятно. Он запел от тщеславной обиды, а выпелся в мировые менестрели". Попробуем не обращать внимания на бесстыдный и злобный тон этой реплики, сказанной в адрес уже мертвого Галича человеком, который считал себя другом покойного. Дело в другом. А именно: сама жизнь, сама действительность, пусть даже в виде преследования власть предержащими, будила в человеке совесть, заставляла переоценить себя и свои поступки, требовала сделать выбор. И не важно, что приводило к такому роковому рубежу, важно каким был этот судьбоносный, подчас трагический выбор. Государственная опала деятелей культуры не была редкостью в Советском Союзе. Кто только не подвергался ей, а уж писатели в первую очередь. За исключением разве что "негодяев, как Алексей Толстой и Валентин Катаев" (Б.Чичибабин; оставим на его совести корректность такой оценки). А вот "реагировали" жертвы гонений по-разному. Если не считать тех, кто разделил судьбу Б.Корнилова, П.Васильева, Э.Мандельштама, М.Кольцова или М.Цветаевой, то из уцелевших, так сказать, физически, - одни "ложились на дно" и прилежно писали "в стол" в ожидании лучших времен, другие мимикрировали, пытаясь умилостивить подозрительную и капризную советскую власть. Уж если Борис Пастернак писал о Сталине: "... не человек - деянье, // Поступок ростом в шар земной", а великая страстотерпица Анна Ахматова провозглашала: "И благодарного народа
Бог им судья, потому что каждому даны свои пределы выносливости, и даже сверхпрочные материалы разрушаются при запредельных нагрузках. Но были третьи, которые словно прозревали, очутившись в горниле испытаний и незаслуженных обид, и обретали способность увидеть за несправедливостью по отношению к себе огромную общественную, всенародную несправедливость и обрекали себя на "... разговор у той черты, // Где только "Нет" и "Да" ..." Разными были пути к этой черте, разными были способы выражения своего протеста. Галич был именно из числа третьих, и он произносил во всеуслышанье эти судьбоносные слова "Да" и "Нет", для чего и выбрал путь "мирового менестреля" или, как сейчас принято говорить, барда. Интересно, что сам Галич не слишком высоко оценивал первый, относительно благополучный период своей биографии: "Я ни о чем не жалею, - писал он в повести "Генеральная репетиция". - Я не имею на это права. У меня есть иное право - судить себя и свои ошибки, свое проклятое и спасительное легкомыслие, свое долгое и трусливое желание верить в благие намерения тех, кто уже давно и определенно доказал свою неспособность не только совершать добро, а просто даже понимать, что такое - благо и добро!" И поэтому "... нет во мне ни смирения, ни гордыни, а есть спокойное и радостное сознание того, что впервые в своей долгой и запутанной жизни я делаю то, что положено было мне сделать на этой земле". Итак, Галич стал одним из племени советских бардов. Барды, менестрели, миннезингеры и др. - все эти слова и стоящие за ними понятия пришли в Россию из средневекового Запада. В самом общем смысле они означают певцов, исполняющих песни на собственные слова и мелодии - "поющие поэты", по меткому определению Г.Дикштейна. Семена этого синтетического искусства долго не прорастали на русской, тем более, советской почве. Насколько мне известно, первым заметным советским бардом был известный писатель М.Анчаров, автор повестей "Теория невероятности", "Сода-солнце", первого советского телесериала "День за днем" и др. (Я не говорю здесь о творчестве А.Вертинского, поскольку это явление совсем другого рода). Долгое время он находился чуть ли не в одиночестве, но в 60-х картина резко изменилась. С легкой руки Булата Окуджавы, поющие поэты появились как-то вдруг, сразу, внезапно, в таком количестве, что их хватало на проведение целых фестивалей. Барды и их песни, не одобряемые, запрещаемые, третируемые властями, сразу же стали необычайно популярными, особенно среди молодежи и интеллигенции. Барды достойно подхватили знамя поэтов-шестидесятников, которые к тому времени значительно подрастеряли свою боевитость и начали прославлять стройки коммунизма, ленинскую школу в Лонжюмо или чеканные шаги караула, направляющегося к Мавзолею. Впрочем, будем справедливы и к этим поэтам. Во-первых, они выполнили свою миссию, сумев всколыхнуть стоячие воды советской ментальности, а во-вторых, не следует забывать, что расправиться с профессиональными литераторами проще простого, даже не прибегая к репрессиям. Достаточно отлучить их от журналов и издательств, и тогда, чтобы не уморить себя и свои семьи голодной смертью, им "придется переквалифицироваться в управдомы". А если кому-нибудь это покажется метафорой, пусть вспомнит судьбу Андрея Платонова или Бориса Чичибабина, для которых должность управдома была бы немыслимым повышением. С бардами в этом плане бороться было сложнее. Они не были писателями или артистами-профессионалами и материально от официального признания не зависели. Им не нужны были одобрительные отзывы рецензентов и критиков, благословения художественных и редакционных советов или разрешения Главлита на публикацию. Более того, поскольку их творчество внешне носило любительский, самодеятельный характер, его было трудно запретить, особенно, на первых порах. Поет человек под гитару в компании друзей, - что тут можно сделать? Именно так начинал В.Высоцкий. Барды могли общаться со своими слушателями где угодно, вплоть до комнат и кухонь малометражных квартир, а то и чердаков и подвалов, в которых наскоро расставлялись скамейки и стулья. Это уже потом им стали доступны концертные залы и стадионы. А на первых порах Есть магнитофон системы "Яуза".
Именно благодаря этим магнитофонам, песни бардов лавинообразно распространялись по стране. С каждой ленты снимались десятки копий до полной затертости и неразличимости слов. Но люди как-то умудрялись узнавать голоса своих любимцев и, на память, про себя или вслух напевали то, что не удавалось разобрать как следует. Это было триумфальное шествие новой мятежной, бунтарской культуры, открыто или намеками отстаивающей человеческое достоинство. И остановить его оказалось не под силу ни идеологическим, ни организационным, ни гебешным произволом. К сожалению, его остановило безжалостное время, которое принесло гласность и бесцензурную вседозволенность и одновременно лишило бардов монополии на протест, на "право синьора" говорить правду, рискуя обрести крупные неприятности. Поэтому в наши дни исполнение "авторской песни" выглядит как своего рода ретро или, в лучшем случае, как своеобразный эстрадный номер. И, слава Богу, потому что смысл и цель всякого протеста в том и состоит, чтобы он себя изжил, а запрещенное стало общедоступным. Не будем идеализировать бардов. Среди них встречались сильные, средние, слабые, способные, талантливые, бездарные, графоманы, халтурщики, одним словом, всякие. Единственное, что, пожалуй, объединяло их, - это искренность и задор. Но даже в такой разномастной и разнокалиберной компании Галич стоял особняком. Речь не в том: кто лучше, кто хуже, это вопрос вкуса. Дело в самобытности искусства Галича-барда, неповторимости его песен. Именно поэтому у него не было ни последователей, ни подражателей, ни эпигонов. Зато многие исполнители включали в свой репертуар песни Галича, придавая им актерский блеск и некоторую, я бы сказал, эстрадность. У самого Галича не было ничего, "работающего" на внешний эффект: ни высокого актерского мастерства, присущего Высоцкому, ни виртуозного владения гитарой, как у Дольского, ни всепроницающей задушевности Окуджавы, ни романтического флера поэта-океанографа Городницкого. Наоборот, Галичу-барду были присущи однообразные мелодии, примитивный аккомпанемент, глуховатый голос, отсутствие артистической выразительности. И как бы в компенсацию всего этого - неукротимая энергия слов, высоковольтная поэзия, откровенная наотмашь, без эзоповского языка, аллюзий, намеков и недомолвок, и ее автор - человек, движимый болью и стыдом, состраданием и презрением, любовью и ненавистью, будто обнаженный комок нервов, лишившихся вдруг защитной оболочки. И атмосфера его песен - кислород вперемешку с озоном, наэлектризованный и брызжущий искрами, сжигающий всё и вся. Как он жил, творя свои песни, как уцелел, почему не сгорел?! Вооруженный беспощадным ювеналовым бичом, едким сарказмом, испепеляющей иронией, Галич устремился в поход против всех "посадских светил", против лицемерной официальной морали, где стукачество - доблесть, предательство - добродетель, подлость - патриотизм, а облыжным носителем высоких идеалов являлся пионер-отцеубийца Павлик Морозов. А еще против самой матери этих пороков - советской власти, которая воплощена Галичем в инфернальном образе Белой Вши: Но мы-то знаем, какая власть
Обратите внимание: ее царствие - не Архипелаг Гулаг (по А.Солженицыну), а весь Советский Материк. А вот и ее жертвы: ... Кто пьет теперь Божий морс,
А вот и ее слуги: персональный пенсионер, бывший палач с Лубянки, мечтающий, чтобы ... Черное море под стражею,
и "прокурор-дезертир", обвиняющий советского солдата-победителя: Так чего же ты не помер, как надо,
и счастья баловень безродный, мастер цеха, кавалер многих орденов, член бюро парткома и депутат горсовета, который высокомерно поучает интеллигенцию: ... Чтоб нашей победы приблизить срока,
и полчища мародеров, которые крадутся за победителями, ожидая своего часа: И тогда в покоренный город
а потом Сон стряхнут победители
Вот она - кафкианская фантасмагория, которую венчает страшное видение-прогноз: ... бронзовый генералиссимус
И, как ответ на все это - не растерянность, не робость, не умиление "странными" людьми, которым "неустроенность заменяет уют", не уход в "юношескую" романтику "за туманом и за запахом тайги", а наоборот, бесстрашная мобилизация мыслей и чувств, толкающих на действия, на крик, на бунт, на отчаянные поступки. Так, Галич гневно спрашивал своих современников: И все также, не проще
Обличая безразличие абсолютного большинства советских людей к преступной интервенции в Чехословакию, он писал: А танки идут по вацлавской брусчатке,
Собратьям-писателям, растоптавшим Пастернака, и всем, кто стоял за ними, Галич откровенно угрожал: Мы - поименно - вспомним всех,
И с отвращением кидал в лицо обществу, допустившему издевательство над большим поэтом и вписывающему в свой актив тот факт, что дело не дошло до физической расправы: До чего ж мы гордимся, сволочи,
А к выдающемуся польскому педагогу и писателю Яношу Корчаку, погибшему в фашистском лагере уничтожения Треблинка, Галич обращался с такими словами: Но из года семидесятого
Обратите внимание: "из года семидесятого", когда в Польше бушевал государственный и бытовой антисемитизм! Надо ли говорить, что этот гневный и скорбный призыв относится ко всем жертвам фашизма, в том числе, к погибшим от рук гитлеровцев советским евреям, чьим душам было бы стыдно и страшно в стране, где процветают красно-коричневые "патриоты", баркашевцы, макашевцы и иже с ними. И все это говорилось открыто, без всякой конспирации, во весь голос и мгновенно распространялось по всей стране, на глазах КГБ и прочих аналогичных ведомств! Казалось, Галичу неведом страх и инстинкт самосохранения. Казалось, он, чуть ли ни один на один, боролся со всей советской скверной. Это был подвиг, другого слова не подобрать, да и не надо! Недаром, когда Галич исполнил свои песни памяти Бориса Пастернака в Доме ученых новосибирского Академгородка, зал в две с половиной тысячи человек встал и целую минуту стоял молча, прежде чем взорваться аплодисментами. И это была дань уважения и Пастернаку, и Галичу. Такой напор и поразительное бесстрашие придавали Галичу и его песням неповторимую притягательность, вызывали восхищение. Не говоря уже о высоких кондициях его поэзии. Вечный бой, когда "покой нам только снится", стал родной стихией Галича, которую он выбрал для себя и без которой уже не представлял своей жизни. Когда он очутился вне родины, вне знакомой и близкой среды, вне больного развитым социализмом общества, то ощутил себя в духовном вакууме, обреченным на страшное духовное одиночество. На невостребованность. На безнаказную смелость. На состояние, о котором сам писал: Как каменный лес, онемело
Оказалось, что здесь, за границей, можно говорить и петь без опаски и оглядки на цензуру, и в таких условиях смелость - это не смелость, борьба - не борьба, разоблачение - не разоблачение, а клеймить язвы общества издалека не только не эффективно, но и не совсем благородно. И вообще весь этот обличительный пафос никого здесь особенно не интересует, а до родины не докричишься, да и там в отношении к Галичу-эмигранту появился нарастающий холодок: Галич-бард, увы, кончился, а время Галича-поэта еще не пришло. Как писал Е.Евтушенко, "сытая трагедия есть фарс", тогда что такое безнаказная смелость? Позерство или еще хуже? Поэтому интерес к Галичу, его стихам и песням стал угасать. Все это, вместе взятое, иссушало бойцовскую натуру поэта, а платить приходилось прогрессирующим творческим бессилием. Говорят, то же самое - утрата способности писать - привело к самоубийству Хемингуэя. Отдадим должное советской власти: ее замысел удался блестяще - Галич был обезврежен! Словом, доводов в пользу версии о самоубийстве Галича хватало. А что говорило против нее? Ну, во-первых, ответственность за судьбу больной жены. Во-вторых, очень уж это был сомнительный способ самоубийства. И, наконец, может быть, самое главное, Галич незадолго до отъезда из Советского Союза крестился и стал, по выражению Ю.Нагибина, "тепло верующим человеком", которому "необходим был этот смешной и несовременный в глазах дураков акт, исполненный глубокого душевного и символического смысла". Как известно, христианство считает самоубийство смертным грехом. (Да только ли христианство! Насколько я знаю, все мировые религии осуждают это, кроме некоторых изуверских и экстремистских направлений, и еще ... советского вероучения, запрещавшего солдатам сдаваться в плен и утверждавшего в качестве одной из своих заповедей: "Последнюю пулю себе!"). А ведь Галич чтил все догматы и обряды православия с искренностью и прилежностью неофита. Он посвятил церкви Сретения в подмосковном городе Пушкин, где был крещен знаменитым священником, отцом А.Менем, пронзительно трогательные строки: Когда я вернусь,
Как-то не верится, что после этого можно было наложить на себя руки. Впрочем, отчаяние имеет свои права... Кстати, для меня лично переход Галича в христианство был неожиданным. И вот почему. Во всем его творчестве невозможно найти ни малейшего намека на симпатию или хотя бы на сочувствие к этой религии или ее персоналиям, так сказать, не взирая на лица. Наоборот, им достается по первое число. Потные, мордастые евреи,
Это сказано о евангелистах! Отчего ж ты, Господи, невесел?
Это сказано о святых апостолах, в том числе, о Петре, который за одну ночь трижды отрекся от своего Учителя. А вот и о самом Христе: Душ ловец, Ты вышел на рассвете
Вышеприведенные слова о Христе и его сподвижниках сказаны от имени Сталина, но Галич нигде их не оспаривал и, кажется, с полным пониманием относился к реакции "вождя и учителя", который с удивлением рассматривал новорожденного Мессию: Значит, вот он - этот самый
Христос и Сталин у Галича оказываются величинами одного порядка на весах истории, и по какому критерию - по пролитой крови! И действительно, за два тысячелетия христианства крови было пролито немало: Варфоломеевская ночь, Крестовые походы, инквизиция и многое другое - и все для утверждения самых гуманных идеалов! А сколько пролилось ее на путях к сияющим вершинам коммунизма! Поэтому Галич отвергал лжепророков и лжепроповедников, провозглашавших "вечные истины", благодаря которым человеческие пути щедро усеяны человеческими же костями. И предупреждал своих современников: А бояться надо только того,
Преддверием самых страшных злодеяний представляется Галичу период раннего христианства. Чего, например, стоит такой пассаж: библейские волхвы, которые пришли поклониться Христу, неожиданно оказались "в карантине", где их "быстро укротили" чекистско-гестаповскими методами и римский "опер" потребовал: "Сперва колитесь, гады! А после разберемся - что к чему!", и: ... понимая, чем грозит опала,
Знакомая картина, не правда ли? "Новые времена" не исчезали за все существование советской власти, и нет никакой гарантии, что они не будут реанимированы впредь. А виной всему этому - в частности, короткая человеческая память и безразличие. А вокруг шумела Иудея
И такие стихи о Святой земле и ее обитателях написал тот самый Галич, который вскоре после этого отправлялся в церковь, чтобы на светлый Христов праздник освятить кулич и пасху. Воистину, неисповедимы пути Господни! Значит ли это, что Галич до своего крещения был воинствующим атеистом? Вовсе нет. Наоборот, как всякий русский интеллигент (а Галич и был таким по своему менталитету и культурным истокам), он был подвержен богоискательству. Я вышел на поиски Бога...
Вот что искал Александр Галич всю жизнь: доброго Бога, который Своим
промыслом приводит в Царствие Свое путем утверждения в человеческих душах
высоких нравственных Императивов. И любая дорога к ним - истинна и благословенна,
ибо "Здесь нет различия между Иудеем и Эллином, потому что один Господь
для всех, призывающих Его" (Послание римлянам святого Апостола Павла, гл.
10:12). Как тут не вспомнить Тевье-молочника!
Ян Торчинский, "Вестник"
|
|
|
|
|
|
|---|