20 лет назад, 15 декабря 1977 года, вы, Александр Аркадьевич, вошли в темный лес и навсегда исчезли. В своем земном обличии, вы так уютно располагались в кресле (настоящий "пикник" по кречмеровской классификации психологических типов), так иронично (и всегда без злобы !) рассказывали о совершенно невероятных вещах, вроде своего же исключения из Союза писателей. Виртуально, вы конечно, с нами. Но не есть ли и само сознание некая виртуальная реальность? 
Как-то разговорились мы с вами о фильме Марлена Хуциева по сценарию Геннадия Шпаликова "Застава Ильича", который после запрета и воплей секретаря ЦК Ильичева положили на полку (в народе фильм назвали "Застава Ильичева") , а спустя много лет фильм вышел на экраны под еще одним названием "Мне 20 лет") . Хрущев выразил высочайшее неудовольствие по поводу ключевой сцены фильма: герой фильма, двадцати лет (отчего такое совпадение - все время цифра 20?) не знает , что ему делать в каких-то своих сложных перипетиях. И ему является виртуальный отец в плащ-палатке и пилотке образца лета 1941 года. 
- Как поступить, отец, - спрашивает сын. 
- Сколько тебе сейчас лет?, - вместо ответа спрашивает тот. 
- Двадцать. 
- А мне - девятнадцать. 
И растворяется в вечном своем небытии. Дескать, что ж ты у меня спрашиваешь. Тебе и лет больше, и живешь ты позже. Стало быть, лучше меня должен знать. 
Мне казалось, это блестящая сцена. Никита Сергеевич с моим незрелым мнением не посчитался, и директивно заявил, что в этой сцене содержится прокламация вымышленной для советского общества проблемы отцов и детей. Он очень осерчал и дал сигнал Ильичеву. Но вы... Вы тоже считали, что сцена превосходная, (в пьесе Галича "Матросская тишина" есть аналогичная, написанная гораздо раньше, в 1946г.), но заметили: "Все-таки в ней есть и неточность. Отец всегда останется старше сына. И даже оттуда, зная меньше о текущих земных делах, знает больше о душе человека. Особенно своего сына". 
Вы тогда, 22 августа 1968 года, когда мы познакомились, были старше меня, аспиранта философии, почти на 20 (!) лет. Сейчас я вас догнал по земному сроку. И даже чуть перегнал. Но вы - как были, так и остались старше. И мудрее. И больше знаете и читаете в сердцах. 
А начало прекрасно всегда... 
Нам тогда еще далеко не было тридцать. Мы пели ранние песни Галича, стилизации под лагерные: "Бежит речка, да по песочку", " А ты стучи, стучи", как бы пародийные: "Это гады-физики на пари раскрутили шарик наоборот", "У лошади была грудная жаба", "Не шейте вы евреи ливреи". А тут подоспел и настоящий "драматургический" Галич: "Леночка", "Товарищ Парамонова" ("Красный треугольник"), "Тонечка"... 
Мы без всякого литературоведческого анализа чувствовали: Галич - один из основателей искусства бардов, воспринимали богатый и сочный баритон Галича как голос пророка, фигуры для нас почти инопланетной, мифической; мы его не видели, даже на фотографиях, ибо ведь и Бога никто не видел, только слышали его голос. И вдруг... 
Часов в 7 вечера открывается дверь и входит моя сестра Таня (я часто приезжал из Минска и оставливался у своих сестер, в тот раз у Люды) , рядом с ней большой и чем-то очень симпатичный человек. "Ребята, - крикнула она, - это - Александр Аркадьевич Галич! 
Я и приехавший со мной из Минска Слава Степин (ныне академик и директор Института Философии РАН) решили поддержать розыгрыш Тани. "Именно, - согласился Слава, - давно ждем. Он прибыл, чтобы помочь нам справится с этими антисоциалистическими элементами" (напомню, дело происходило на следующий день после ввода войск в Чехословакию). Слава широким жестом указал на только что уставленный стол с бутылками и закусками. 
- Под видом Деда Мороза,- вставил я свои аспирантские пять копеек. 
- Чтобы никто не думал, будто мы отмечаем ввод войск в дружественную Чехословакию. А просто наступил Новый год и приблизилось светлое будущее. 
- Нет, действительно, я Галич, - улыбнулся большой человек обезоруживающе. С этими словами он показал нам членский билет Союза писателей. Очень краткая немая сцена. Но тут же - за стол и через пять минут казалось, что мы знакомы всю жизнь. Разговор, естественно, пошел о Чехословакии. "Что ж, - сказал Александр Аркадьевич, - империя достигла, думаю, предела своих возможностей. Это пик. Лет через двадцать (роковая цифра - В.Л.) начнется распад". Лет через двадцать... Это какие-то грандиозные сроки. Разве ж доживем? Мы дожили. В 1989 году произошла целая цепь "мягких революций" в странах Восточной Европы, вывели войска из Афганистана. Империя посыпалась. Что, действительно поэт - инстинкт нации, как сказал нам как-то Евтушенко? 
- Да, Александр Аркадьевич, - спохватился я, - а как вас Таня залучила к нам? 
- О! Маленькое романтическое приключение в дороге. Была очередь на такси у Никитских ворот. Первой стояла очень симпатичная девушка. Подошла машина. Я спрашиваю, не по пути ли к метро "Аэропорт"? По пути. Едем. Вдруг нас настигает колонна черных лимузинов, из головной сопровождающей "Волги" рев динамика: "Водители, немедленно взять вправо и остановиться !". Все шарахаются, тормозят, мимо проносится кавалькада, в машинах мелькнуло несколько негров. Может быть, дружественный лидер прогрессивной африканской страны сопровождается в Шереметьево? Девушка произносит: "И встав с подушки кремовой, не промахнуться чтоб, бросает хризантему ей красавец эфиоп". "А ведь ваш случайный попутчик - автор этих строк" - говорю я. "Как, вы - Галич?!" "Я - он", - отвечаю, - и как заправский бюрократ показываю документ. Она говорит , что не отпустит меня, что дома брат и его друг, которые заочно меня прекрасно знают, и я просто должен ехать с ней. И вот я здесь". 
Чудесные совпадения продолжались. В разговоре выяснилось, что через несколько дней Александр Аркадьевич едет в Минск, где у него договор с "Беларусьфильмом" на проведение семинара кинодраматургов. И еще он собирался обсуждать заключение договора на сценарий комедии "Пестрый чемоданчик". Я ему позже раздобыл книги по истории Минска для написания сценария. Мы отправлялись в Минск раньше Галича, договорилась встретить его на вокзале и устроить отдельную квартиру. 
А в тот день разговор продолжался. 
- Александр Аркадьевич, а как вы дошли до жизни такой, что стали писать эти песни? 
- Ну, Галич, - человек отпетый. Я к пятидесяти годам уже все видел, имел все, что положено человеку моего круга, был выездным. Одним словом, был благополучным советским холуем (здесь мы вздрогнули - все таки одно дело общеполитические фрондерские разговоры, а другое - такие термины, как "советский холуй" - В.Л.). Но постепенно я все сильнее чувствовал - так жить больше не могу. Внутри что-то зрело, требовало выхода наружу. И я решил - настало мое время говорить правду. У вас есть гитара? Только что написал песню. Был в Дубне и под впечатлением о такой великодушной интернациональной помощи сочинил. Никакого отношения к нашему времени, девятнадцатый век. Так что, пардон, первое исполнение, - несколько смущенно, как нам показалось, сказал Александр Аркадьевич, беря гитару, которая, к счастью, в доме была. Это был его "Петербургский романс". "Можешь выйти на площадь, смеешь выйти на площадь в тот назначенный час... Здесь всегда по квадрату на рассвете полки, От Синода к Сенату как четыре строки". 
На Красную площадь с протестом против ввода войск уже вышло 7 человек, и мы это знали. Но у самих такой безумной мысли, конечно, не возникало. 
А потом... Месяц общения в Минске, песни, разговоры, разговоры. Потом встречи в Москве, потом снова в Минске. Там поездки с Александром Аркадьевичем на моем мотоцикле "Ява" Нужно было видеть эту картину: огромный Александр Аркадьевич в шлеме, который торчал на макушке его большой головы, "Бронтозавр на ящерице", - шутил он. Это были его первые в жизни выезды на мотоцикле, которые его не только не пугали, а веселили и бодрили. По его словам, самых сильных впечатлений от нашего общения в Минске было два. Первое - это когда я в одной компании в доме будущего член-корра Михалевича вместо живого Галича (он присутствовал тут же) включил для гостей магнитофон с его песнями. Ибо там народ быстро надрался и мне было крайне неприятно видеть, как большой поэт и гражданин вынужден перед ними выдрючиваться. А потом и вовсе его увез оттуда со словами: "Нечего вам тут делать , Александр Аркадьевич". И мы тихо так, через сад ушли. Выяснилось, что это заметили далеко не сразу. Александр Аркадьевич изумлялся : "Нет, Валера, я сам бы никогда не решился, все-таки нас пригласили...Но в общем, правильно, что ушли." 
А второе впечатление - это как раз гонка на мотоцикле. "Не страшно, Александр Аркадьевич?" - спрашивал я после лихого поворота, спешиваясь где-нибудь на лужайке на кольцевой минской дороге. "Нисколько, Валера. Я недавно написал охранную песню-талисман "Когда собьет меня машина, сержант напишет протокол". Так что с этой стороны я защищен." 
А причина для песни была. В 1967 году, готовясь к празднованию 50- летия Великого Октября, власти решили избавить народ от сочинителя пасквильных песенок. Но один человек "из внутренних органов" , тем не менее, большой почитатель Галича, тайно предупредил его об опасности. В том числе, и со стороны грузовиков. Минск, Михоэлс. Галич хорошо знал Михоэлса лично и очень болезненно пережил его убийство в Минске в 1948 г. Может быть, ОНИ решили тряхнуть стариной? Но посадить в тот год точно хотели. У Александра Аркадьевича был товарищ, заведующий нейрохирургической клиники, который поместил его на обследование, примерно на месяц, пока не утихнут праздничные страсти. Александр Аркадьевич попросил дать ему "общую камеру". Там уж он понаслушался, и народных речений, да и о власти тоже. 
Мы беседовали и беседовали. Приедем на мотоцикле в лесок, и обсуждаем проблему ликвидации "Нового мира" через увольнение Твардовского. Как раз тогда это, по слухам, готовилось. Он у меня, молодого человека, спрашивал: "Ну что им стоит уволить и вообще закрыть журнал?" Я самонадеянно рассуждал, что это приведет к массовому недовольству интеллигенции. И даже увольнение Твардовского приведет к тому же - начнутся массовые отказы от подписки, "разговорчики в строю". Нет, полагал я, они на это не пойдут. Но вы, Александр Аркадьевич, скорбно улыбаясь, говорили: "Пойдут, Валера, они на все могут пойти". Вы были правы в основном. Я - чуть-чуть. Журнал не закрыли, но Твардовского уволили. Отказы от подписки были, но вовсе не массовые. 
Мое представление о времени было нахальным: казалось, всегда успею. Не фотографировал Александра Аркадьевича. Правда, записывал его песни. И сейчас у меня почти все его песни в "оригинальном исполнении". И частенько между песнями попадались его рассказы, хотя обычно "между песен" магнитофон выключал. Не из соображения экономии пленки, а казалось неудобным. Но иногда забывал и не сразу это делал. Так и остались маленькие фрагменты его удивительных рассказов и реплик. Хотя никаких просьб - дескать, сказанное сейчас только между нами - никогда от Александра Аркадьевича не слышал. И он никогда не просил выключать магнитофон во время бесед. Ныне понятно, что не песни надо было записывать - это и без меня делали десятки людей, а вот именно его рассказы. Рассказчик он был превосходный. 
Из того, что осталось, уже цитировал и еще кое-что здесь процитирую. Но зато однажды снял Галича 8-миллиметровой камерой, он как раз песню пел "Егор Петрович Мальцев хворает, и всерьез". А потом, когда настали свободные времена, когда мы с Аленой Архангельской-Галич (дочь от первого брака) восстанавливали в апреле 1988 года (оно состоялось в мае и июне) Галича в обоих союзах, профессионалы кинулись снимать фильмы об авторах "самодеятельных песен". Первым оказался Иосиф Пастернак, он приступил к документальному фильму "Барды". Одна новелла в нем посвящена была Галичу. Фильм документальный, а ни одного кинокадра Галича нет. Брат (младший) Галича Валерий Аркадьевич Гинзбург, будучи сам профессиональным кинооператором на студии "Имени Горького опыта", кстати сказать, оператор хороший (он снимал нашумевший и долго лежавший на полке фильм Аскольдова "Комиссар", сам Аскольдов после разноса переквалифицировался в директоры концертного зала "Россия", потом, в перестройку, получил за "Комиссара" премию, но публично в "Известиях" оказался от нее, так как не хотел ее разделить с Гинзбургом, умыкнувшим личную копию фильма "Комиссар" режиссера Аскольдова и сдавшего копию в органы), так вот, Валерий Аркадьевич не снял о своем брате ничего. Боялся страшно. Говорят, в свое время бегал "куда положено" и отрекался письменно от своего нелояльного родственника. Бог ему судья. В обще-то человек он хороший, мягкий, но ведь прошел такие годы, что могли бы сломать многих. 
Напомню, на всякий случай, что Галич - это псевдоним, составленный из первых слогов Гинзбург АЛександр АркадьевИЧ. Это также старинный русский город и фамилия его бабки. Галич всегда считал себя русским литератором, более того, православным, после того, как крестился у своего друга Александра Меня (летом 1972г.). Так что получилось очень емко. 
Не знаю точно, каким образом Иосиф Пастернак узнал (вроде бы, как раз от Валерия Аркадьевича, которому я говорил), что у меня есть самодельная катушечка фильма минут на семь. Позвонил, приехал, взял. Эти кадры есть в фильме "Барды", но имя мое не названо. Сказано: единственные кадры в СССР, снятые одним кинолюбителем. И не точно. Неточность в том, что "одним". Были, были еще кадры. Их сняли в качестве оперативной съемки (скрытно) операторы КГБ на выступлении Александра Галича (единственном такого уровня публичном) в Новосибирском Академгородке, в клубе "Под Интегралом" в марте 1968 года, где проходил фестиваль бардовской песни. Но эти кадры стали известны позднее, их использовали в фильме о Галиче "Изгнание" все того же Иосифа Пастернака. 
Имя Галича для многих значило очень много. Но для немногих - еще больше. Помню, в 1970 году в Москву приехал знаменитый Станислав Лем. Он выступал в клубе Курчатовского института. Нам (со Славой Степиным) очень хотелось пообщаться с ним в частной обстановке. Но как подойти? Поделился желанием с Александром Аркадьевичем, он тут же: "Мы хорошо знакомы, я сейчас напишу ему записку". Смотрю: "Дорогой Станислав! Рекомендую тебе своих друзей - Валеру и Славу. Найди возможность с ними встретиться - не пожалеешь". После выступления мэтра философской фантастики подхожу к Лему, спрашиваю, не найдет ли он время для поездки к нам домой. Лем весьма удивлен: "Вы знаете (он свободно говорит по-русски) совершенно нет времени, все расписано по минутам". Я молча протянул ему записку. Лем пробежал глазами, произнес: "Это другое дело. Я отменю на сегодня ряд встреч, приезжайте ко мне в гостиницу "Варшава" в семь. Сумеете?" 
Что за разговор! Не могу удержаться от одного момента, уже не в связи с Галичем, а в связи с Лемом. Уж слишком он поразил мое воображение. Первый вопрос, который я задал ему, когда мы шли к машине: "Пан Станислав, как к вам относится польское правительство?" Он засмеялся: "Примерно, как к редкому животному: с одной стороны хочется застрелить, но с другой - показать иностранцам. Пока второе несколько перевешивает". А потом мы просидели до двух ночи (!). Это был такой праздник мысли, что мы часов не наблюдали. 
Но вернемся к Александру Аркадьевичу. Осенью 1968 года, вскоре после смерти академика Льва Ландау, на одной нашей встрече он рассказывал, что был единственным из мира искусства, которого пригласили на 60-летие Ландау (в январе 1968). Александр Аркадьевич через своего двоюродного брата, академика-физика Виталия Гинзбурга был связан с миром ученых. Ландау, по словам Галича, после известной автокатастрофы (он поехал на свидание с аспиранткой в гололед и машина наскочила на асфальтовый каток, его собирали по частям, более пяти минут находился в клинической смерти) был не более, чем живым памятником себе. Ландау сидел в бархатном черном пиджаке, прямой, изящный, тонкий, с бесстрастным лицом. К нему подводили гостей, те поздравляли, а Ландау всем, включая самых близких друзей, говорил грамофонным голосом: "Спасибо. Очень рад с вами познакомиться". Рад он был познакомиться и с Галичем. Галич пел. 
Он великолепно знал поэзию. Помнил множество строк. Воспроизведу дословно один его рассказ. 
- Я опять начинаю восхвалять это замечательное занятие, придуманное человечеством, которое не имеет ничего себе равного. Поэзия. Все переводимо: музыка переводима. Живопись абсолютна интернациональна. Точно так же как, архитектура , скульптура - они абсолютно интернациональны. Певец - мне совершенно наплевать, поет ли он "О донна мобиле", или "Сердце красавицы склонно к измене". А в поэзии я ничего не могу понять, я могу только могу поверить. Я могу поверить, что Байрон великий поэт, хотя в России никогда никто в это всерьез не верил. Даже в переводе Гнедича. Трудно поверить. Плохой поэт, если говорить серьезно. Но наверное, он великий английский поэт. Гейне вообще не существует по-русски. Его нельзя переводить. Та дикая простота, с которой он писал, она непереводима. Ее можно только понимать в тех цезурах, которых нет в русском языке. 
(Берет гитару, поет на свою мелодию)

Вот иду я вдоль большой дороги,
В тихом свете гаснущего дня,
Тяжело мне, замирают ноги,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

Все темней, темнее над землею,
Улетел последний отблеск дня,
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?

Завтра день поминок и печали,
Завтра память рокового дня
Ангел мой, где б души не витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
 

(Рискую пояснить таким же, как я сам, небольшим знатокам поэзии - это Тютчев, на годовщину смерти своей возлюбленной - В.Л.) 
И совсем похожая, тот же ритм (поет)

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша,
На высокий берег на крутой.
 

Почему одно стихи, другое не стихи? Рифма хорошая - тут и там. Ритм тот же самый. 
(Снова поет стихи Тютчева, но уже на мелодию "Катюши"): 

Вот иду я вдоль большой дороги...
В тихом свете гаснущего дня...
 

Любители поэзии, которых я много встречал и довольно многих знаю - я им говорю: поэзия помимо своих обязательных смыслов, она происходит, существует, на мой взгляд, как крик о помощи. Если нет этого крика о помощи - к людям, к любимой, ну, я не знаю, еще - к миру, к Богу, - она без этого не существует. 
Ну ладно, предположим, что ХХ век родил какую-то другую систему поэзии. Но поэзия, опять же, не существует без строчки. Помимо смысла. Мы можем знать поэму "Двенадцать" Блока, в которой есть определенный смысл, который мы сегодня уже не приемлем, он нам кажется странным. Но мы все-таки все помним: 

Черный вечер, белый снег
Ветер, ветер...
 

Строчки были, слова. Слова были волшебными. Они были очень простыми, но за ними стоял какой-то необыкновенный воздух, необыкновенное пространство. 
Когда мне говорят: вы читали Вознесенского, "Чикагские бойни"? Это же замечательные стихи. Я говорю: строчку. А мне - ну причем тут строчка. Там же смысл: там, понимаете, он идет... 
- Нет, строчку, строчку. Слова, которые вам запали в душу и которые остались у вас навсегда в языке, в формуле. 

Я вас любил, любовь еще быть может...

Было такое?

На холмах Грузии лежит ночная мгла...
Редеет облаков летучая гряда...
Среди миров в мерцании светил
Одной звезды я повторяю имя...
Есть речи, значенье темно иль ничтожно...

Было там такое? Не было. А мне: ну там ведь замечательный образ бойни, как негуманного... Нет, это не то, это не поэзия. Другая природа. Искусственная икра. Наверное можно есть. Но вряд ли нужно. Это совсем другая система. 
Я - Гойя, я - Гойя. Единственное, что я помню у Вознесенского. Это очень плохо. Потому что выдумано все. Там не было ни Гойи и вообще не было ничего. Аллитерация выдуманная, искусственная. Просто попалась под руку. Или еще вот его вспомнил, "Уберите Ленина с денег" - это что - строчка? И позиции его гражданские тоже всегда такие же придуманные, они нарочные. 
Чего нет у Евтушенко. Он припадочный. Немножко. И от припадочности его иногда прорывает в искренность. Он тут же в ней раскаивается. И начинает лизать барину задницу. Прости меня, барин, я тут по неострожности обмолвился, я так больше не буду. Но он все-таки обмолвливается, хоть по неосторожности. А этот - он такой осторожный, он такой расчетливый. Он такого своего "Ленина в Лонжюмо" сочиняет, что с души воротит. 
Как-то рассказал мне один эпизод Миша Демин. Кто такой? Совершеннейший подонок. Говорит, что урочка, но больше придумывает, что он урочка. Двоюродный брат Юры Трифонова. Демин был несколько раз во Франции "в составе", а потом его туда почему-то пустили уже одного. Потому что у него во Франции тетя жила. И он так соскучился по тете, прямо жить без нее больше не мог. Пустили, в общем. И он там навсегда остался, с этой тетей. Стал невозвращенцем. А в общем там все сложнее... Теперь он во Франции выдумывает массу сочинений про русскую поэзию и литературу. И вот он мне рассказывал, причем рассказывал с ощущением восторженности, сам не понимая, что он говорит. Вот мол, какой интересный человек Вознесенский. Однажды он встретился с Вознесенским у Дома литераторов. Тот стоял грустный. Миша спрашивает: ты чего такой грустный? Да не печатают, говорит, черт его знает, почему. Потом они пошли в Дом литераторов. Выпили. Вознесенский говорит: "Ты знаешь, я записался на прием к Демичеву (секретарь ЦК - В.Л.), пойдем со мной вместе. Мишка отвечает: " Да мне-то зачем?" Вознесенский: "Ты ж пойми, нам надо ему объяснить, что мы ИМ нужнее, чем все эти Фирсовы (официозный поэт того времени- В.Л.), мы же для НИХ больше сделаем! 
Мишка отказался, а Вознесенский пошел, и через три дня в "Правде" появилось его стихотворение. 
Это очень точно. Это жутко точный рассказ. Вознесенский действительно такой. Валютный. Бесполосный. (тогда сертификаты без полосы были эквивалентны "настоящей валюте" - В.Л.) Чек литер "Д" (тоже самое - В.Л.). Свет дальних звезд. 
Как-то слушал его "Симфоторию" или, хрен его знает, "Поэторию". Постыдное зрелище, сил никаких нет. Не слушали? Это Щедрин на его тексты написал такую симфопоэму. Там хор, солисты и сам Вознесенский. Стоит дирижер, дает время от времени палочкой знак Вознесенскому. Тот читает три строфы. Потом дирижер так делает хору, хор вступает. Потом оркестру на три четверти. Оркестр вступает, пошел блям-блям-блям. Сыграл. Снова отмашка и женский голос начинает без слов, вокализ такой: а-а-а. Потом снова палочкой Вознесенскому, он снова дает свои три строчки. Да... сил никаких нет." 
Мы налили и выпили (на записи слышно бульканье) за безнадежный успех симфотории. 
Сестра Люда спросила о песне, посвященной Евтушенко. 
- Формально посвящения не было, - задумчиво ответил Александр Аркадьевич. - Но он на нее очень обижается. Это там где "Как он мчал все налево, налево, и направо, направо потом"? "Лишь кружит на своей карусели сам себе опостылевший конь"?" 
Галич ее всю поет, кончается она так: "И топочет дурацкая кукла и кружит деревянная кукла, притворяясь живой". 
И продолжал: 
- Звонила жена Евтушенко. ""Весь Париж" возмущен этими стихами, просто поражены, как можно было оскорбить..." Я ответил: "Галя, я так стихи не называл". Что было правдой, они назывались "Так жили поэты". А что он обижается, так шапка горит. 
И вот что любопытно: при всем том у Галича не было личных врагов. Все-таки он был очень доброжелателен к людям. К тем же Вознесенскому и Евтушенко. Ирония относилась к стихам, к позиции, но не к личности. Когда я был редактором -составителем книги воспоминаний о Галиче (об этой истории - в другой раз), то одна из статей была представлена тем же Евтушенко, и он писал о Галиче очень тепло. Да что там Евтушенко: в "Дневниках" Юрия Нагибина, в которых он довольно едко отзывается почти о всех своих персонажах, об Александре Галиче Нагибин пишет уважительно и даже с нежностью. Это чем-то напоминает мне воспоминания Бунина, в которых тот тоже язвит своих современников-знакомых - кроме Чехова, о котором пишет с любовью. 
Александр Аркадьевич закурил, помолчал. Спел песню памяти Мандельштама. Все сидели подавленные. 
Но Александр Аркадьевич не любил траурного настроения. Сразу последовала интермедия (она, к счастью, тоже осталась на пленке, поэтому воспроизвожу дословно): 
- Был я как-то в консерватории. Две девушки передо мной пришли , как видно тоже на Штрауса, да не на того. Сидят, с вожделением вертятся на местах, сейчас будет Иоганн Штраус, "Сказки венского леса". Но заиграли Рихарда Штрауса, музыку довольно сложную. Они очень томились, жутко томились. Думали, хоть во втором отделении что-нибудь веселое сыграют. Но во втором отделении стали играть 21 симфонию Мясковского. У них была программка в руках, и я услышал, как одна прочла другой: "Во второй части симфонии мрачное настроение сгущается" - и они дунули из зала. Ну, давайте споем средней мрачности песню - коли уж мы начали цикл "Литераторские мостки", памяти Ахматовой. 
А потом Александр Аркадьевич выдал новые песни из цикла о жизни Коломийцева, мастера цеха, орденоносца и пр. Потом о том, как Клим Петрович говорил речь в защиту мира "Как мать вам говорю и как женщина, я требую их к ответу". Потом - репортаж о футбольном матче Англия-СССР. Хохот стоял отчаянный. 
И вот - лето 1971 года, свадьба дочери члена политбюро Полянского и актера Таганки (ныне кинорежиссера) Вани Дыховичного. И они поставили эти же песни. Но реакция... Доколе будет происходить это безобразие?!,- рявкнул Дмитрий Полянский А не рявкнешь, завтра кто-нибудь сообщит, что в его присутствии слушали крамолу, а он не дал отпор. Не где-нибудь, на Политбюро было принято решение об исключении. 
29 декабря 1971 года на заседании правления московского отделения Союза писателей Галича исключили. Мужественная бабушка Агния Барто и еще трое посмели при голосовании воздержаться. Их пригласили на узкое совещание, где бывший генерал КГБ, а ныне секретарь союза писатель Ильин, в содружестве с Арбузовым, Сурковым, Медниковым, Лесючевским, Грибачевым быстро их переубедили. Повторно голосование дало превосходный результат: единогласно. По умению убеждать советские члены правления были лучшими в мире писателями. Более всего ярился довоенный руководитель студии Арбузов, в которой Саша Галич вместе с другими студийцами написали пьесу "Город на заре", утилизированную Арбузовым и выдаваемую им впоследствии за свое сочинение. Этот бывший учитель и друг орал: "Ты никогда не сидел, о чем ты поешь?! Ты присвоил себе чужую биографию!!" 
Я прилетел к Новому году в Москву, и мы встретились. Это было на следующий день после исключения. Александр Аркадьевич подробно рассказывал о процедуре ауто-да-фе. Очень нежно оценил попытку Агнии Барто противостоять дикому нажиму. И, представьте себе, шутил! Песен тогда он не пел, я, соответственно, не включал магнитофон. Поэтому разговор восстанавливаю по памяти и по заметкам. 
- Да, Валера, эти писатели владеют тайной писательского мастерства. Мастерства никакого, но это - большая тайна. Зато им удалось стереть грань между умственным и физическим трудом. Ибо всякая мысль требует для них огромных физических усилий, а всякое физическое усилие связано с такой затратой ума, что лучше уж полежать на даче. Так что, Валера, наш мозговой штурм они отбили лобовой атакой. 
- Но при лобовой атаке, Александр Аркадьевич, обычно несут большие потери. 
- Да, - вдруг печально согласился Галич. - Это все духовные мертвецы. Нельзя заниматься такими делами и сохранить живую душу. 
- А что, - пытался развеять я подавленность, - может быть написать заявление: "Прошу принять меня в члены партии и правительства?" - Заявление прекрасное, - засмеялся Александр Аркадьевич, - но оно, кажется, написано слишком многими. А я не люблю стоять в очередях. 
Обсудили с ним, какого типа письмо стоит написать в Союз писателей (текст письма в приложении). 
7 февраля 1972 г. Галича заочно (он не пошел на это сборище) исключают из Союза кинематографистов.
Шутки шутками, но как жить? Все договора были тут же расторгнуты. Производство снимающихся фильмов ("Самый последний выстрел", "Разные чудеса", "Федор Шаляпин") остановлено. Из давно вышедших фильмов вымарали его имя как сценариста. Пьесы перестали враз идти. 
Он начал распродавать книги. Стал "литературным негром" - улучшал чужие сценарии, дописывал сцены. Доброхоты устраивали ему домашние концерты, на которых собирали кто сколько может дать. Жена академика В.Лебедева ( не я и не мой родственник, просто однофамилец) Алиса Григорьевна Лебедева создала тайный фонд помощи бедствующим исключенным литераторам и анонимно посылала по сто рублей - Галичу, Солженицыну, Войновичу, Дудинцеву. 
Из всех благ оставалась поликлиника Литфонда. В ней работала моя старая знакомая, друг Ирина Филипповна Балычева. Желая во что бы то ни стало познакомится с Галичем, она в свое время отказалась от простого способа, который я ей предлагал - представить ее кумиру. Нет, сама. Со сложностями, но устроилась в поликлинику Литфонда. И стала лечащим врачом Александра Аркадьевича. И его ангелом-хранителем. И вот настало время возобновить справку о состоянии здоровья Галича для того, чтобы он смог получать пенсию по инвалидности (у него было три инфаркта) - 54 рубля, смешные деньги, прожить нельзя, но все-таки хоть что-то. 
И вдруг звонок ОТТУДА к заведующей: "К вам сегодня собирается обратиться Галич за справкой. Справку о состоянии здоровья для ВТЭКа не выдавать. Отвечаете головой. Подготовьте документы о его исключении из поликлиники Литфонда". 
Та вызывает лечащего врача, Иру Балычеву: такое вот дело. А Ира (это вообще необычный и яркий человек - потом и меня спасла, увидев припухлость на шее - немедленно на биопсию, и диагностировала рак в еще операбельной стадии) говорит: а если я уже выписала эту справку вчера и сказала об этом Галичу? 
- Действительно выписали? 
- Да. 
- Слава Богу. Если вчера, тогда с нас и взятки гладки. 
Ира в своем кабинете тут же выписала справку вчерашним числом. Заведующая, добрая душа, подписала. Странно, что этот эпизод остался до сих пор неизвестным. Я о нем говорил на концертах, посвященных Галичу (это уже в 1988 году). А впрочем, не совсем странно. Ира Балычева всегда избегала публичности, воспоминания писать не стала, в концертах не участвовала... И опять вызов ТУДА. Песни-то он продолжал и писать, и исполнять. А магнитофоны разносили их по всей великой стране. 
- Что, Александр Аркадьевич? Севера и Дальнего Востока вам не выдержать. Про сердце свое помните? Давайте на юг и Ближний Восток. 
И полетел Александр Аркадьевич. Хоть по израильской визе (иначе не выпускали - или Сибирь), но не на юг, а на север, только на другой - в Норвегию. 
За несколько дней до отлета мы снова собрались. К счастью, сохранился кусочек разговора. Последнее слово Галича:
- В отличие от некоторых моих соотечественников, которые считают, что я уезжаю, я ведь, в сущности, не уезжаю. Меня выгоняют. Это нужно абсолютно точно понимать. Добровольность этого отъезда - номинальна. Она фиктивная добровольность. Она, по существу, вынужденная. Но все равно эта земля, на которой я родился. Это мир, который я люблю больше всего на свете. Это даже посадский, слободской мир, который я ненавижу лютой ненавистью, который все-таки мой мир, потому что я могу с ним разговаривать на одном языке. Это все равно то небо, тот клочок неба, большого неба, которое накрывает всю землю, но это тот клочок неба, который - мой клочок. И поэтому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье и удовлетворение, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый я вернусь на нее наверняка. 
Помолчали. Ира спрашивает: 
- А в чем выход для нас, которым несколько больше тридцати или меньше?
- Вы к счастью, представители профессии (присутствовало несколько врачей и медсестра Галича Лариса- В.Л.), для которой нет выбора. Вам не нужно лгать.
В самом несчастном положении оказались люди моей профессии, то есть люди слова. А слово настолько уже разрушено в этой стране, что мы уже почти не понимаем, что они говорят. И они сами не понимают, что они говорят. "Все на выборы", "Вперед, к победе коммунизма", "Завершающий год пятилетки", "Досрочное перевыполнение плана бригадой коммунистического труда", "Повышенные встречные обязательства социалистического соревнования". Все это абсолютно ничего не значит - ни выборы, ни завершающий год, ни пятилетка вообще, ни тем более досрочное перевыполнение повышенных обязательств. Все эти слова не значат абсолютно ничего. Кстати, - продолжал Александр Аркадьевич, - я как-то видел лозунг: "Товарищ ! Стой! Остановись и подумай, все ли ты сделал для перевыполнения соцобязательств, взятых нами с вами?" - он той же степени бессмысленности, как и не столь броские лозунги. Ну, возьмите такой: "Труд для народа - высшее счастье". Его можно понимать так, что когда народ трудится, то это для него высшее счастье, и чем больше трудится, тем больше счастья. А можно понимать так, что когда кто-то трудится вместо народа, а народ отдыхает, тогда народ счастлив. А можно считать, что когда трудится народ, то кто-то там, наверху, счастлив, а можно, что сами эти "кто-то" счастливы тогда, когда они трудятся для народа. А можно все это понимать как бессмысленный набор слов, что как раз и будет наиболее правильным. Гейне говорил, что пока живо слово, все можно поправить, но если и оно погибнет, то это конец стране, людям, народу. 
Когда вы докладываете на пятиминутке, что у такого-то больного тахикардия, или такой-то пульс или такое-то давление, то вы говорите правду. Вы носители конкретного добра. Пожалуй, единственные, кто могут говорить обо всем, без риска обвинения в очернении - это врачи. Вы делаете замечательное, непосредственно ничем не связанное с политикой дело. Хотя иногда оно с чем-то связано...Иногда. Но ведь это редкий случай, когда вы сказали, что у меня плохая кардиограмма, а вам приказали исключить меня из поликлиники. Это редчайший случай, случай уникальный и довольно отвратительный. А в сущности, вам все равно, кто к вам приходит - Федин или какой-нибудь Медников. Или еще кто-нибудь. Вы знаете, что есть человек, которому нужно помочь. Поэтому вам сейчас не нужно угрызаться. Может быть, угрызаться придется потом. Но это придет лет через двадцать. 
У Галича после изгнания была еще целая жизнь. Не по числу лет, их как раз оставалось мало. А по насыщенности. Концерты в Париже, Израиле, Америке, Франции, выход в свет книг стихов, пьес и воспоминаний ("Матросская тишина", "Генеральная репетиция"), выпуск грампластинок, работа над интересным фильмом "Беженцы ХХ века", выступление на радио "Свобода". 
15 декабря 1977 года прибыла долгожданная посылка - принесли стереосистему, о которой он давно мечтал. Очень любил музыку (хорошо играл на рояле), нравились ему очень Битлс, хотя воспитан был на классике. Его жена, Ангелина Николаевна, пошла в булочную. Интересная была дама. В молодости - тонкая, изящная красавица, похожая, по воспоминаниям Юрия Нагибина, на "рентгеновский снимок борзой", по прозвищу "Фанера Милосская" (по случаю отсутствия третьего измерения). Александр Аркадьевич сказал, - придешь, послушаем отличное звучание. Вернувшись через полчаса, она увидела Сашу лежащим на полу с проводами, зажатыми в руке. Удар током, больное сердце не выдержало. Он улыбался. 

Ах, осыпались лапы елочьи,
Отзвенели его метели.

Последнее пристанище Александра Аркадьевича - на русском участке кладбища Сен Женевьев дю Буа под Парижем. Близко находятся могилы Андрея Тарковского и Рудольфа Нуреева, а несколько дальше - Ивана Бунина. Надпись на могиле гласит : "Блаженны изгнанные правды ради". Могла быть и вторая: "Блажен муж, не идущий на собрание нечестивых". 

О причине смерти Александра Аркадьевича Галича ходит много слухов. Самый распространенный - агенты КГБ достали. Не думаю. Хотя бы потому, что после убийства Бандеры в 1959 году, наделавшего много шума, КГБ получил установку не применять более такого рода акций за границей. Во всяком случае, самим. Так пишет не только старый агент и организатор многих ликвидаций Павел Судоплатов, но и известный исследователь действий спецслужб Баррон в своих книгах "КГБ" и "КГБ сегодня". Это же подтверждает и генерал КГБ Олег Калугин.
И уж если об убийстве Маркова "болгарским зонтиком" стало довольно давно известно со слов таких информированных людей, как тот же генерал Калугин, то о Галиче уж не преминул бы поведать какой-нибудь специалист по мокрым делам, жаждущий геростратовой славы. 
Имитация самоубийства... Версия самоубийства не имела сторонников. Но вот проницательный Юрий Нагибин, близко знавший Галича с молодых лет, полагает, что это так. В его "Дневниках" (Юрий Нагибин. Дневники. М., 1996) о Галиче написано нежно и с любовью:
"Оставить родину никому не легко, но никто, наверное, не уезжал так тяжело и надрывно, как Галич. На это были особые причины. Создавая свои горькие русские песни, Саша сросся с русским народом, с его бедой, смирением, непротивленчеством, всепрощением и естественно пришел к православию... Саша стал тепло верующим человеком. И я не понимаю, почему хорошие переделкинские люди смеялись над ним, когда на светлый Христов праздник он шел в церковь с белым чистым узелком в руке освятить кулич и пасху. Свою искренность он подтвердил Голгофой исхода. Может, стоит досказать здесь историю изгнанников. Аня (жена Галича Ангелина Николаевна) не обманулась в своих худших опасениях. После тихой (весьма относительно тихой, поскольку Аня уже познакомилась с клиникой) жизни в Норвегии они подались в Париж. Туда же последовала новая мюнхенская влюбленность Саши - мужняя жена, о которой я слышал два взаимоисключающих мнения: одно трогательно-рождественское, в духе байки о замерзающем у озаренных праздником барских окон маленьком нищем, другое - уничтожающее. Аня же застарожилилась в психиатрической больнице. Очень дорогой и комфортной - Саше пришлось подналечь на работу, чтобы содержать там Аню, - но все же и в минуты просветления не дающей радости существования. Ужасная и горестная жизнь, что там говорить. Саша разрывался между работой, концертами, бедной возлюбленной - мюнхенский муж громогласно объявил, что едет в Париж иступить хорошо наточенный резак: он был мясником по роду занятий и уголовником по той тьме, что заменяла ему душу. И на все это путаное, тягостное существование накладывалась гнетущая тоска по России, неотвязная, как зубная боль. Он свободно пел свои песни, печатал стихи, был признан, уважаем, любим, знал, что и дома его помнят, но ни один человек из тех, кого я расспрашивал о Саше, не сказал мне, что он был счастлив, весел, хотя бы покоен. Конечно, его угнетали Анина болезнь и вся нелепость обстоятельств, но главное было в том, что Саша не мог и не хотел перерезать пуповину, связывающую его с родиной. А это единственный способ смириться с жизнью в изгнании. Я не видел таких, кто бы вовсе не скучал по России, но видел многих, кто склонен был преувеличивать свои изгнаннические муки, это тоже входит в эмигрантский комплекс. Саша ничего не преувеличивал, не угнетал окружающих подавленностью, не жаловался, молчал и улыбался, но в стихах звучала лютая тоска. 
Зигмунд Фрейд отвергал случайность в человеческом поведении: оговорки, обмолвки, неловкие жесты, спотыкания, он считал, что все детерминировано и перечисленное выше - проговоры подсознания. Ты зачем ушиб локоть? - испрашивал он ревущего от боли малыша, и выяснялось, что тот в чем-то проштрафился и сам себя наказал, ничуть, разумеется, об этом не догадываясь. Если б можно было спросить Сашу: Зачем ты коснулся обнаженного проводка проигрывателя? - ответ был бы один: так легко развязывались все узлы. Сознание человека - островершек айсберга, который скрыт в темной глубине. О подводную массу айсберга разбился Титаник. Все главное и роковое в нас творится в подсознании. Я уверен, оттуда последовал неслышный приказ красивой длиннопалой Сашиной руке: схватись за смерть. И никто не убедит меня в противном. 
Остается сказать о судьбе Ани. Конец ее был нелеп и ужасен. После смерти Саши она бросила пить, очень подтянулась, стала заниматься общественной деятельностью, литературным наследством мужа. Затем пришла весть о скоропостижной смерти ее дочери Гали. Известие ее потрясло. Аня развязала. А тут, как на грех, приехала старая приятельница и бывшая собутыльница. Аня высоко зажгла свой костер. Однажды она заснула с непогашенной сигаретой в руке. Затлело ватное одеяло. Аня почти не обгорела, она задохнулась во сне. 
Так бездарно кончилось то, что началось молодо и счастливо на гладильных досках в доме по улице Горького (там, в квартире Нагибина, Галич и Аня остались первый раз ночевать на ванне, накрытой гладильной доской. - В.Л.). А Саша вернулся в свою страну, в свою Москву, как и предсказывал, вернулся песнями, стихами, пьесами, фильмами, вернулся легендой, восторгом одних и кислой злобой других, вернулся громко, открыто, уверенно, как победитель". 
В марте 1988 года театр "Третье направление" поставил спектакль по песням Галича "Когда я вернусь". Впечатление было велико. Когда шел номер со Сталиным ("Вижу бронзовый генералиссимус шутовскую ведет процессию... им бы, гипсовым, человечины, они вновь обретут величие"), в конце из-за трибуны появлялся Он и говорил в зал, что все было неплохо. Скоро Он еще вернется, и станет еще лучше. Весь зал сжался: было такое ощущение, что сейчас всех актеров вместе со зрителями отведут в ожидающий на улице "воронок". Но нет, нас, нескольких человек, сразу же после спектакля пригласили на обсуждение. Владимир Лукин, в то время заведующий отделом МИДа (потом посол в США, а ныне глава думского комитета по иностранным делам), отозвался о спектакле очень похвально.
Благодаря усилиям дочери Галича Алене и с моей помощью Александра Аркадьевича летом 1988 года восстановили в обоих союзах.
Что тут началось! Осенью 1988 года, по случаю 70-летия со дня рождения Галича, в Доме кино состоялся грандиозный вечер. На нем царили Рязанов и Окуджава. Правда, когда на сцену выскочил незапланированный оратор и начал почти кричать о важности песен Галича для политического пробуждения страны и о том, что братья-писатели и кинематографисты стояли в стороне от важного дела и от Галича, как до того стояли в стороне от Пастернака, Солженицына, Войновича или Владимова... его некто из-за кулис живо схватил в охапку и уволок.
4 октября 1988 года под председательством Булата Окуджавы была создана комиссия по литературному наследию Галича. По представлению Алены Галич я стал в этой комиссии зампредседателя.
Начался обвал вечеров памяти Галича. Выступали, рассказывали, пели...
Невольно вспоминаются слова Галича: "...поэтому единственная моя мечта, надежда, вера, счастье и удовлетворение, что я все время буду возвращаться на эту землю. А уж мертвый я вернусь на нее наверняка".