Дмитрий Сухарев: "Мы уперлись в спины тех, кого, казалось бы, обогнали, — наших соглядатаев и кураторов"

       Сотрудники биологической лаборатории, которую он возглавляет, не любят, когда по телефону кто-то просит Дмитрия Антоновича Сухарева. Такого человека в рабочее время для них просто не существует. Есть Дмитрий Антонович Сахаров, доктор наук и серьезный ученый.
        А Сухарев не шибко любит, когда его называют бардом. Сухарев пишет не песни, а стихи. (Не его вина, что стихи потом поются всей страной.)
        Но уже много лет я прихожу в этот дом близ Разгуляя к ним обоим — и к Сахарову, и к Сухареву...

        - Дмитрий Антонович, существуют два разных понимания того, кто такой поэт. Традиционно на Руси поэт — пророк. Владислав Ходасевич в статье "Кровавая пища" показывает, в какой трагедии всегда жили и живут русские стихотворцы (даже самые, казалось бы, благополучные). И предполагает, что такой порядок завело само русское общество, а не, скажем, царь. Обществу надо побить поэта камнями, чтобы быть причастным к жертве, к высокой трагедии. Ходасевич в начале 20-х утверждал: пока будет "кровавая пища", до тех пор пророческий источник русской поэзии не иссякнет. А сейчас говорят, что поэт — автор стихов, и только.
        — Кто так говорит?
        — Ну, скажем, Кушнер.
        — Если он так думает, еще не значит, что так и есть. Я не уверен, что это занятие предполагает некую заранее сформулированную цель.
        — И все же стихи — это для культуры нечто прикладное или все-таки фундаментальное?
        — Андрей, мне кажется, в таком деле вообще важно поменьше априорного знания. Многие формы деятельности ухудшаются от их понимания. Помните пример с сороконожкой? Человек на своих двух ногах в этом отношении от нее недалеко ушел. Нам не полезно думать, как мы ходим, и думать, как мы думаем.
        — В начале 90-х, но еще до октября 93-го вы опубликовали в "Новом мире" стихи, которые одним показались стилизацией, а другие увидели в них предвосхищение будущего. Если позволите, процитирую:
        Темень-то, темень-то, выколи глаз.
        Свистит в ушах — свистит беда.
        Эк, понесло-то, родимые, нас.
        Туда ли мчим? Летим куда?
        Родина, логово, бор да село -
        Ни огонька на всей Руси.
        Эк, понесло, понесло, понесло...
        Господь, спаси.
        Прошло семь лет. И куда же нас унесло?
        — Я думаю, что тут знаю не больше других. Уже и не помню, в каком году у нас появилось ощущение, что хуже некуда. А после оказалось, что очень даже есть куда. После был какой-то просвет. Но краткий. Однако сегодня надежды рассеялись. Словно наш самолет вошел в штопор, и земля уже слишком близко...
        — Лет двадцать назад, посреди брежневской лепоты и благополучия вы в "Дне поэзии" напечатали стихи о парижском и пражском 68-м: "Не стреляй в меня, бедный студент, как пойдет заваруха..." Для многих это стало сигналом, что каша уже заваривается. Я отчетливо помню, как побледнел ныне уже покойный совписовский редактор Виктор Фогельсон, когда я поздравил его с публикацией этих стихов: мол, только молчите! Так что же, это просто страна у нас такая, где все плохие пророчества сбываются, или все же поэт предчувствует общественную тектонику? Ну как собаки и кошки — тектонику земную?
        — Для той среды, в которой я работаю, для сотрудников моей биологической лаборатории страшным ударом стал август 98-го. Пропали все заработанные нами деньги... И никакого улучшения за два года нет. И не только в денежном плане. За это время оправилась и подмяла под себя все живое российская бюрократия. Что такое центральный аппарат Академии наук? Это то же самое, что когда-то секретариат Союза писателей, то есть филиал КГБ. Чтобы их не разогнали, они на какое-то время затаились. Но теперь им бояться нечего. И те люди, которые и в советское время мешали работать, вновь вьются вокруг любого дела.
        Парадокс в том, что раньше науку финансировало государство и те люди имели право что-то требовать. Но сегодня мы зарабатываем сами, а живем под "государевым оком". Они уже восстановили в академических институтах первые отделы. Восстановили тот стиль жизни, от которого мы успели отвыкнуть. Мы готовы были терпеть и страдать ради нового, ради всего свободного и творческого, и нам казалось, что все-таки по шажку, по миллиметру мы движемся к свободе. Но однажды мы уперлись в спины наших давних знакомцев и соглядатаев, наших вечных кураторов. Тех, кого мы, казалось бы, давно обогнали...
        — Впереди может быть так плохо, как в 30-е?
        — Я не вижу причин, почему бы этого не могло быть. Для репрессий и чисток нужна лишь политическая воля. Я могу только уповать, что этой воли у них уже нет.
        — Призрачная надежда?
        — Призрачная. Никаких серьезных противопоказаний против введения новой ежовщины я не вижу.
        — Вы считаете, что и некая национальная идея может отыскаться, и энтузиазм в массах проснуться?
        — Я люблю роман Домбровского "Хранитель древностей". И помню ту описанную в романе солнечную атмосферу. Это атмосфера, в которой мы однажды уже жили, это дух и воздух больших арестов. Люди заняты своим делом и своей жизнью, они искренне радуются, и радуются тем больше, чем больше ощущение угрозы. А угроза разлита в самом воздухе. Она почти и не чувствуется. И вдруг обрушивается, выхватывает тебя, швыряет в небытие.
        — Ключевое слово тоталитаризма — страх. Можно ли сказать, что сегодня он есть?
        — Страха нет. Мы это недавно с Юликом Кимом обсуждали, он об этом даже целое эссе написал. Но я же и не помню, чтобы в годы моей юности я жил в страхе. А ведь я учился в Московском университете в 1948-1953 годах, да и 37-й помню. Значит, при терроре я прожил все детство и юность, а страха, заметьте, не помню. А что помню? Коммуналку на восемь семей, а жили почти что и одной. Все друг другу помогали. Дети были словно общие. Родители собирались с друзьями, пели песни. И арестовали-то у нас только одного (хотя в нашем дворе многих). Ну, конечно, мы были дураками. Когда у нас в школе у одного мальчика отца забрали, нам объявили, что он — враг народа. Так учителя сделали все, чтобы этот мальчик получил золотую медаль. Конечно, вскоре после этого арестовали нашего директора. И мы смеялись, Солоха-то наш (фамилия его была Солохин), оказывается, эсер! Ну какие эсеры в 48-м?
        А вообще это словосочетание очень часто звучало: "враг народа". Я, наверное, все-таки очень глухой был.
        — Директор погиб?
        — Ничего больше о нем не знаю.
        — А знаете, куда восходит выражение "враг народа"?
        — К Французской революции?
        — Раньше. У Шекспира мать говорит Гамлету: "Взгляни как друг на Данию..." Это значит, что им с королем донесли: принц — не друг их Дании. Пока на выражении "враг России" еще нет кровавого клейма. Но чуткий Жириновский и определенного сорта пресса его уже вовсю тиражируют, вбивают в сознание. Неужели и в университете вы не понимали, что происходит со страной?
        — На биофак я поступил в июле 1948-го, а в августе была сессия ВАСХНИЛ. И начались репрессии. А мы действительно этого не понимали. Потом добрались и до нас. Все время кого-то исключали из комсомола, и он исчезал. Вот на втором курсе была у нас компания ребят. Идейные. Ездили на электричках в Опалиху, пели там комсомольские песни. Кружки и ложки закапывали на поляне до следующего раза.
        Нам объявили, что они готовили площадку для американского самолета. Девочек исключили, мальчиков посадили. Я был старостой, сказал, что это какая-то ошибка. Меня увлекли в комнату, и старшекурсница, которая нравилась мне и была для меня авторитетом, стала меня стыдить: "Митя, ну что ты говоришь! Органы же во всем разобрались!"
        — После диплома эта девочка стала секретарем парторганизации?
        — Нет, она стала знаменитым биохимиком. Мы долгие годы общались.
        — В чем же секрет человеческой лояльности к нечеловеческому? При том, что лояльность к террору проявляют и люди молодые, свежие, еще не ходившие "на компромисс, как на медведя"?
        — Нас всех купили. И мы все, жившие тогда, участвовали в этом.
        — А вот наш новый президент говорит, что в 75-м он не знал о репрессиях.
        — Он не мог не знать. Но это его проблемы.
        — Люди вокруг вас уже начали осторожничать?
        — В институте я общаюсь только со своими сотрудниками и, слава богу, ничего такого пока не замечаю.
        — Если власть разгромит НТВ и задушит прессу, что живого останется на постсоветском пространстве? Бардовская песня?
        — Может быть, это и случайное совпадение, но я вижу, как к ней возвращается интерес. С падением советской власти он как-то увял. Стало "все можно", и Окуджава с Городницким тогда сказали о смерти жанра, о том, что он не нужен. Я с самого начала не мог согласиться с этим диагнозом. Сегодня авторская песня — это прививка и от наркомании, и от американизации русской культуры (хотя это вещи разные). Это рок и наркотики — близнецы.
        — Вы отказываете року в праве называться музыкой и искусством?
        — Нет, конечно. Просто тяжелый рок с его децибелами в конечном счете работает на индустрию наркобизнеса. Но вполне возможно, что я тут не прав. Думайте сами.
        — Не влияет на такой ваш взгляд естественная конкуренция авторской песни, скажем, с Б.Г. и Шевчуком?
        — Я все-таки человек литературного цеха. Стихи бывают или хорошими, или плохими. И не может быть никакой бард-поэзии, никакой рок-поэзии. Но в последние годы именно в авторской песне исполнители и слушатели тянутся к высшей планке. Поют Бродского, много поют Цветаеву. Конечно, когда стихотворение становится песней, в нем что-то теряется, но зато что-то становится более выпуклым (как это подметила Новелла Матвеева). И в каждом музыкальном прочтении проявляется и теряется что-то свое. Что? Этого никогда не угадаешь.
        — Вернемся к теме рока (в смысле музыки, а не политики). Я не люблю их электронных камланий, но если они лишь обеспечивают культурное прикрытие наркотиков, то тогда авторская песня — культурное прикрытие пьянки. Кстати, какое вино мы пьем?
        — Молдавское. На другое опять денег нет.
        — Если можно, пожалуйста, давайте вернемся к политическому року. Мне кажется, вы что-то недоговорили.
        — Многие мои друзья за Гайдара и Чубайса. Но, по-моему, это дикость. Ельцин мне тоже не нравился. Особенно когда он провернул отставку Горбачева. У меня есть такое убеждение, что в будущем наша интеллигенция станет голосовать, как во всех цивилизованных странах, за социал-демократов.
        — Обязательно отправлю эту нашу беседу Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Ну а что думает поэт Сухарев вместе с гражданином и биологом Сахаровым про рок, вообще тяготеющий над нами — и над страной, и над каждым из нас?
        — Знаете, есть такое понятие в биологии — переживающая ткань. Если кусочек ткани вырезать и поместить в среду с кислородом и питанием, то она, хотя и не сможет себя воспроизводить, будет доживать свое. И то недолго.
        — Это грустно — если про нас с вами, но вселяет оптимизм — если про нынешнюю горе-реставрацию. Только давайте закончим не этим, а все же стихами. Вашими стихами...
 
 

        * * *
        Дмитрий СУХАРЕВ

        Как на лужу воробьишка прилетал,
        Перемазался, по-русски причитал.

        Лужа русская — отрава да мазут,
        Зобик сохнет, ушко глохнет, в жопке зуд.

        Воду русскую толочь не растолочь,
        То ли дым над пепелищем, то ли ночь.

        То ли сын за тем бугрищем, то ли дочь,
        То ли Китеж, то ли British, то ли Deutsch.

        1996

        P.S. Под Самарой, на Мастрюковских озерах, только что завершился ХХVII Грушинский фестиваль самодеятельной песни. Дмитрий Антонович, живой классик жанра, там не был — но звучал. Во всяком случае, о смерти жанра говорить рано. Особенно когда, как у Сухарева, в основе авторской песни лежит давнее, для России ХХ века слишком знакомое побуждение: "То, что я должен сказать".
        Новые стихи Дмитрия Сухарева — то, что он должен сказать сегодня.

Беседовал Андрей ЧЕРНОВ
15.06.2000 "Новая Газета" 
http://pro.novayagazeta.ru/gru/